Колин Харрисон - Форсаж

Время от времени в ночи были видны вспышки взрывов, милях в тридцати к югу. Зловеще прекрасные, неслышные на расстоянии. Утром он думал, что это ему привиделось. Да и спал ли он вообще?

Внезапно он остро затосковал по детям — по каждой черточке их лица. Папочка, папочка…

На следующий день они подошли к деревне. Его затащили в загон для скота с оцинкованным корытом, наполненным водой. Три огромных буйвола с утопленными в грязи копытами стояли вокруг огромных вонючих лепешек. Пожилой солдат-вьетконговец начал пичкать его историей борьбы Вьетнама с агрессорами за последнее тысячелетие: Чингиз-хан и монголы, китайцы, японские фашисты, французские империалисты, а теперь американцы. Каждая иностранная держава, начал солдат на своем тональным языке, имела предлог для войны — захват контроля над караванными путями, по которым вывозились пряности, обращение в католицизм, французская missioncivilisatrice , «защита свободы» — и каждый раз вьетнамцы (вьетконговец не усматривал разницы между Северным и Южным Вьетнамом, кроме той, что первый боролся за освобождение второго от американцев и их «марионеток») давали им отпор.

— Мы воюем десять, двадцать, пятьдесят лет. Твое правительство хочет быстрой победы. Не знают они Хо Ши Мина! Мы потеряем десять солдат против один ваш — и все равно победим.

Солдат настаивал на том, чтобы Чарли выступил по телевидению Ханоя и отрекся от Соединенных Штатов. Вокруг загона собрались зеваки, прильнув лицами к перекладинам. Смысла разговора они, разумеется, не понимали: высота при заходе на цель, топливные параметры, тактика ложных авиаформирований над Ханоем. Он качал головой, отказываясь отвечать. Вот это было понятно всем. Народ за забором начал вопить, и тогда солдат пригнул его голову к корыту, в котором плавала тошнотворная смесь из дохлых мух, дерьма и буйволиных волос.

— Говори!

Он покачал головой. Голову глубоко окунули в корыто. Он сосчитал до пятнадцати. Выдернули из-под воды.

— Говори! Какая тактика!

И опять головой в корыто. Он задержал дыхание, — все дело в должной концентрации, — береги воздух, расслабься… должны же они дать ему вздохнуть… легкие загорелись огнем… темень окутала сознание… Наконец голову выдернули из корыта. Грудь разрывалась.

— Говори!

Окунали его под воду десятки раз, потом внезапно прекратили и отволокли в неглубокую яму, бамбуковую клеть, попасть в которую можно было только ссутулившись. Там они оставили его в покое, хотя деревенские подходили поглазеть на него сквозь прутья клетки. Он прижался головой к этим прутьям, разглядывая деревню. На залитом водой поле молодые женщины просеивали рис, подбрасывая его в плоских корзинах. Поблизости без дела стояли солдаты с автоматами через плечо, переговариваясь, покуривая маленькие трубки. Выше по холму группа людей делала туннель в горе, используя ручные орудия труда. Вход в убежище был укреплен деревянными поперечными балками; отсюда появлялись женщины, толкавшие перед собой тачки. Кто-то наполнял рисом холщовые мешки, которые затем зашивались. Куры важно расхаживали по утрамбованной земле. Старик выравнивал длинные жерди бамбука плотницким тесаком. Запас провианта и фортификационная активность означали, что вьетконговцы опасались дня, когда американские наземные силы окружат их по периметру деревни были расставлены советские 130-миллиметровые легкие орудия «М-46». Два грузовика китайского производства стояли в засохшей грязи у кромки джунглей. Возможно, деревня была расположена вдоль ответвления идущей по отрогам гор тропы Хо Ши Мина, в десяти — пятнадцати милях от лаосской границы. Если поблизости американские войска, то, учитывая, что дороги в джунглях труднопроходимы для транспорта, воздушная разведка обнаружит грузовики.

Днем позже его вытащили из клети и привели в хижину. Пилот «В-52» лежал на циновке, едва дыша, — дыхание бедолаги не в силах было потревожить даже мух, залепивших его рот и глаза.

Пилота выволокли на улицу под солнце.

И снова принялись за Чарли. Тот же пожилой солдат со своей тощей тетрадкой.

— Скажи, какая у «F-15» высота захода на цель?

Он покачал головой.

— Скорость захода на цель? Сколько горючего перелетать от Убон до Ханой? Ты должен говорить.

Когда он опять отказался отвечать, ему связали за спиной руки, да так крепко, что сошлись локти. Потом перетянули ноги и соединили обе веревки. Потом к запястьям привязали еще веревку, которую через спину протянули к адамову яблоку. Малейшее движение натягивало одну их веревок, так что он ощущал, где соединялись все его кости, хрящи и мускулы. В спине, без сомнения, что-то было сломано.

Он искал способ не чувствовать боль. Но самовнушение не помогало. Когда же он попробовал заснуть, голову ему облили горячей водой. Не кипятком, но страшно горячей. А думать он уже был не в состоянии. Солдаты продернули палку между веревками и оттащили его обратно в яму.

Шел дождь. Он облизывал бамбуковые перекладины своей клетки. В голове вертелось: каждая минута, которую ты пережил, дает надежду на следующую. Возле клетки стояли солдаты и над чем-то смеялись.

День — ночь, ночь — день, возможно, еще один день, за которым была еще одна ночь, или этот день был перед прошлой ночью, или это ночь была день тому назад, после которой он только что очнулся? Он пробовал считать восходы и закаты, но такая система оказалась ему не по силам. Скоро осознал, что бормочет бессмыслицу. Конечности его плохо сгибались, так что стоять он мог с большим трудом. Даже когда веревки, изранившие кожу сквозь летный комбинезон, развязали, не мог прикоснуться руками к грудной клетке. Солдаты всякий раз, когда снимали с Чарли путы, избивали его. Поэтому оставаться связанным ему было даже легче. Губы покрылись коркой, тело слоем грязи, не той коричневой илистой грязью его детских лет (нет, вовсе не той грязью с берегов речушки, где они ребятами качались на тарзанке, сделанной из веревки с привязанной шиной, высоко взмывая над водой в воздух и плюхаясь с размаху в мутную теплую воду, потом опять и опять карабкаясь по осклизлому береговому откосу, чтоб снова взлететь к небу), но комковатой, пахнущей зловонной тиной субстанцией, в которой копошились красные черви. Мимо плелись деревенские жители в своих конических шляпах; детей он больше не занимал. Его кал из мягкого сделался твердым. Начались боли в желудке, и когда развязывали веревки, молился о том, чтобы ему удалось выдавить из себя эту боль вместе с фекалиями. Вытащив из клетки, его окатывали ведром воды и придвигали к носу деревянную миску. Кашица из ростков бамбука, риса, дохлых мух. Никто не сомневался, что он пожрет все это, словно пес. Так оно и было.