Рене Реувен - Незадачливый убийца

Все кончилось в секунду. Раздался сдавленный вскрик. Жорж-Антуан отпрянул, прижав руки к низу живота, куда нападавший двинул его коленом. Дверь зала ожидания хлопнула. В коридоре гулко отзывались шаги убегающего человека. О преследовании в такой ситуации не могло быть и речи.

Я в смущении приблизилась к Жоржу-Антуану. Он сопел прямо-таки по-детски.

— Это ничего, ничего, — бормотал он с какой-то стыдливой поспешностью. — Это сейчас пройдет…

Я зажгла свет. Он выпрямился, мы улыбнулись друг другу.

— Вы-то как? — спросил он мягко.

— Что я… Вам становится лучше?

— Уже проходит… Вы меня назвали Жорж-Антуан…

Я просто задохнулась. На что он обратил внимание во всем этом деле! А как же иначе? Не кричать же было в тот миг: «Осторожней, мсье Дюбурдибель»?

Дальше, верь мне, не было ничего интересного. Вел он себя безупречно, именно так, змейка. Он едва согласился, чтобы я рассказала, почему понадобилась его помощь. Зачем мне это, заметил он, вы позвали меня в трудную минуту, мое вмешательство не дает мне никакого права на ваши тайны. Иной сукин сын, считающий между тем себя джентльменом, мог бы научиться кое-чему у моего спасителя.

Рассказала я ему, конечно, не все. Ничего, разумеется, что касается его лично. Только о событиях в Ницце. Жорж-Антуан признался, что когда с мужчины слетела шляпа, ему показалось на секунду, что это был его родственник Юбер Ромелли, но он отогнал эту мысль, настолько посчитал ее нелепой. И потом вся эта свалка происходила в потемках…

Я отдала Дюбурдибелю конверт, он его положит в свой сейф до приезда мэтра Манигу.

Мы закрыли нашу контору и ушли. Он подвез меня на такси домой. Пожав ему на прощанье руку, я сказала:

— Спасибо, большое спасибо, Жорж-Антуан. Не знаю, как и отблагодарить вас…

— Это я вам благодарен, — ответил он, понизив голос. — Спасибо, что вспомнили именно обо мне, когда оказались в опасности.

(Ну, что с ним сделаешь?) Он вернулся к машине.

Я позвонила мэтру Манигу и конспективно изложила ему все, что тебе так подробно размазывала. Он меня почти отечески пожурил за то, что не взяла провожатого. Чувствует он себя получше и послезавтра будет здесь.

21 апреля, вторник, 15 часов.

Из дневника Жюля Дюрана.

…Меня осенило. Вот так, вдруг пришло в голову само собой. Среди мыслей о Софи, о предстоящем вечернем разговоре…

Фото это довольно безобидно на первый взгляд. Один из снимков, сделанных на улице, как я теперь понимаю, самим Тьерри Брешаном. Вспомним, что там. Идут двое. Один — Юбер Ромелли, руки в карманах, с озабоченной миной. Другой Людовик, брат Клод Жом, самоубийца. Я тотчас его узнал (ведь совсем недавно я видел газетные вырезки у мэтра Даргоно). Очень элегантный Людовик был одет в замшевый костюм, куртка с бахромой и брюки с отворотами. Он говорит с Ромелли, глядя ему в лицо.

Что здесь подозрительного? Ромелли хорошо знал Людовика, они симпатизировали друг другу. Мальчишка был вроде нормален, когда их сфотографировали вместе. Дарвин ничего не увидел на снимке, его можно извинить. Мэтра Даргоно, пожалуй, меньше, но ведь столько лет прошло, он мог позабыть все обстоятельства дела. Что до меня, то мне единственному пришлось прочитать отчеты об этом зловещем происшествии совсем недавно. Отсюда-то и озарение!

Что рассказала мадам Григ, гувернантка? Коротко, следующее. Людовику купили замшевый костюм с бахромой ко дню рождения и подарили его раньше, думая остановить начавшийся припадок. Людовик надел этот костюм первый раз, после чего исчез.Его искали, но тщетно.

Что же было на самом деле? Приехав на виллу, Ромелли помог ему ускользнуть? Или же, встретив его на улице, вместо того, чтобы отвести домой, повел вдоль оживленной дороги, видя его состояние и надеясь, что произойдет непоправимое? Факт остается таким: Ромелли находился в компании с подростком как раз перед несчастным случаем, который он не предотвратил.

Судьбе было угодно, чтобы некий бродячий фотограф (а им был Тьерри Брешан) снял их, причем аппаратом, который через пару минут выдает готовую — и в одном экземпляре — фотографию. Может, в тот момент сам Ромелли был не в себе или еще что-нибудь, не знаю, только денег за этот черно-белый прямоугольничек он не выложил. Назавтра Брешан сравнивает свой снимок с фотографиями Людовика в газетах, читает хронику происшествий…

Этот субъект, может быть, и не очень умен, но у него есть нюх, который развивает природная испорченность у такого сорта людей. Не забудем, что он, по крайней мере, наслышан о репутации Ромелли. Он сразу схватывает, что можно извлечь из такого рода дела, и ждет, пока его «клиент» женится и станет платежеспособным… Начинается шантаж. Такова, на мой взгляд, история с фото.

Лично я не думаю, что с точки зрения уголовного кодекса Ромелли угрожало страшное наказание. Максимум — за неоказание помощи в опасной ситуации. Но он готов дать куда больше, лишь бы жена не видела этой фотографии. Больше, но не настолько, сколько хотелось бы Брешану. Так и находились они в великом противостоянии…

Что до покушения на мэтра Манигу, снимок дает основание думать, что Ромелли психологически готов совершить преступление. Человек, способный повести себя так с душевнобольным подростком, весьма вероятно, может стать и убийцей.

21 апреля, вторник, 20 часов.

Мэтр Манигу уезжает отсюда завтра. Я отправляюсь с ним, хотя чувствую еще сильную слабость. Патрон ничего не понимает, но по моему лицу видит, что ни о чем спрашивать не надо.

Я не могу больше выносить это солнце, чуждый мне акцент, бесцеремонность местного люда. Когда вернусь в Париж, я забуду обо всем этом, может быть, сменю службу, так вернее избавишься от воспоминаний…

Она и Добье! Как это стало возможным? Я хочу довериться бумаге, меня буквально душит боль, но потом я порву этот листок, я выброшу все страницы дневника, где говорится о ней… Не хочу, чтобы хоть что-нибудь осталось записанным — пусть память о ней исчезнет! Я не помню точно ее подлинных слов… Сначала говорил я — пылко, торопясь, без затруднений в речи; она слушала, сложив руки на коленях, опустив глаза. Трудно было догадаться, что она чувствует. Лишь биение жилки на шее выдавало ее волнение. Вдруг она тронула рукой мое плечо, будто попросив помолчать. Глаза ее были сухими.

— Жениться на мне, — откликнулась она, — жениться на мне?

Я ответил с живостью:

— Верьте, что я не уважал бы вас, держа что-то другое даже в помыслах!

Она внезапно съежилась на стуле, как маленькая старушка. И словно упала преграда — она начала говорить. Она мне рассказала все, без стыда, без утайки, с какой-то холодной решимостью, делавшей ее голос бесцветным, безразличным — так рассказывают урок.