Фил Уитейкер - Портрет убийцы

В свое время в доме была мастерская. Он стоял в конце выложенного булыжником проулка, позади домов, выстроившихся на самом Верхнем Лазе. Свет тут был поразительный. Но сто лет назад, когда был бум в экономике, сады и задние дворы продавались для строительства новых фабрик. В 1930-х годах, когда производство кружев умерло, здесь стали жить люди. Покончив с преамбулой, агент повел нас по помещению. Доски стен были грязные и голые, краска — в пятнах от табака, рамы на окнах прогнили, и в воздухе пахло мочой.

Агент был живым воплощением пессимизма. За тот год, что дом был выставлен на продажу, сюда приходило бесчисленное множество покупателей. К тому времени, когда мы закончили осмотр первого этажа, я уже готов был уйти, но Изабелле захотелось подняться наверх. Вообще-то там было еще хуже, но весь второй этаж смотрел на юг и был отдан под одну большую мастерскую: там были огромные, от пола до потолка, окна, целых четыре, разделенные колоннами из кирпича. Я так и видел кружевниц, которые сидели тут, согнувшись над своими рамами, работали вечерами, как позволял в зависимости от времени года солнечный свет, заливавший весь верхний этаж. Я увидел себя и Изабеллу, занятых тем же, — только у нас вместо рам будут мольберты, а нашим орудием будут краски и угольные карандаши. Мне не надо было ничего говорить, даже не надо смотреть на Изабеллу. По пожатию ее руки я понял, что и она так же это видит. Эта комната будет нашей студией.

Эта комната и то, что она сокрыта от глаз, и гаргулья в виде солнца над входом. Прежде чем уйти, мы назвали свою цену. Что-то в глазах агента навело на мысль, что он считает — над ним подшучивают, но я так и не понял, подшутили ли над нами, или же мы подшутили над ним.

Мы с Изабеллой прервали нашу работу и начали обратный отсчет. Весь дом требовал доделок, а денег было мало. Главное бремя, несмотря на усталость, приняла на себя она. Я учил посредственных студентов рисовать с натуры, а она красила стены. Мои друзья, ее друзья стали отпадать, как старая кожа. Это не была просто незаконная беременность. Никто, казалось, не мог забыть, что один из нас был педагогом, а другая — ученицей. Атмосфера накалялась, как только я входил в Общество культурных связей. Ее родители отошли от нас, она уже не вела себя как человек, которому на все наплевать, не держалась свободно. Мы были предоставлены самим себе.

Я возвращался домой как можно раньше. Порой она выглядела потрясающе — ублаготворенная, с животом, натягивавшим материю комбинезона. Полоски эмульсии, оставшиеся от того, когда она провела рукой по лбу, белые капли в волосах. А в другие дни я обнаруживал ее на нижней ступеньке лестницы — она сидела с сигаретой в руке чуть не в слезах, усталая и ничего больше не желающая. В такие вечера я уводил ее в кабачок, думая — плевать на деньги, напаивал допьяна ее и себя, и мы выкуривали целую пачку самокруток. Обычно после этого мы снова чувствовали, что все в порядке.

Затем настал день, когда нашему испытанию пришел конец. Мы провели несколько суббот, объезжая комиссионные мебельные магазины на Дороге Алфретон, вставали рано по воскресеньям, чтобы попытаться найти что-то приличное на рынке Шнейнтон. «Обустраиваем гнездо», — говорила она. Две недели покоя в удушливом, спертом воздухе. В ожидании, когда небо озарится голубоватым светом и грянет гром. Две недели покоя, потом это произошло. «Скорая помощь» отвезла нас в Больницу общего типа — это было за несколько лет до того, как построили Королевскую клинику. В родильном отделении оказалось сыро, шумно, напряженно. Настоящая потогонка. Времени ушло много, я не мог усидеть на месте — волновался до безумия. Я не представлял себе, что там происходит, — час за часом, потом день переходит в ночь, а потом ночь переходит в утро. Я был лишь уверен: должно быть, что-то пошло очень не так. Затем акушерка нашла меня, спросила, я ли мистер Лайонс. Не обратив внимания на ее предположение, я сказал «да», спросил, как она, как Изабелла. И акушерка, улыбнувшись, сообщила, что у меня девочка.

Это была чертова шутка. Моему ребенку всего две недели, и декан сообщает мне, что колледж больше во мне не нуждается. Разговор принял мерзкий характер. Я обвинил его, а он сказал, что это не имеет никакого отношения к моему роману. Мне заплатили, поскольку не предупредили заранее. Я месяц гонял машину. Изабеллы никогда не было поблизости — она вечно находилась в другой части дома, возясь с малышкой Джессикой, Джесси Лайонс. Ко мне в студию часто доносились крики — крики Джесси, или Изабеллы, или обеих. Но я не прерывал работы — работал, как никогда прежде. Моей единственной едой были кофе и виски. Порой, почувствовав, что тону, видя, как талант, какой у меня был, съеживается и чернеет, словно бумага в огне, я выскальзывал из дома и приобретал немного травки. Я никогда не говорил об этом Изабелле. Мы порой встречались с ней — на кухне, в спальне. Я знал, что это она, так как передо мной была Изабелла, в которую я в свое время влюбился. Вот только глаза у нее стали тусклыми, на руках был ребенок, и я смотрел на нее и поражался, как такое могло произойти.

Я набрал новую коллекцию своих картин и повез ее по галереям. Они никого не заинтересовали. А это были торговцы, с которыми я имел дело в прошлом. Я заподозрил заговор. Попытался выйти за пределы знакомого поля. «Нет, благодарю вас». Под конец старый хозяин Изабеллы пожалел меня. Я нанял фургон и перевез мои работы в подвальный выставочный зал его центральной галереи в Шеффилде. За две недели я продал одну картину — нагую Изабеллу — за тридцать фунтов. Когда я приехал за остальными, то не мог поверить, что эти картины написаны мной. Те две недели, что я не видел их, открыли мне глаза. Да самый слабый из моих студентов постыдился бы такого.

Мир искусства в Ноттингеме был маленьким, да таким и остался. Как-то ко мне зашел один из моих бывших коллег, тоже преподаватель рисунка с натуры, парень, которому я помог вылезти из долгов, одолжив ему небольшую сумму в те дни, когда я был одиноким, уважаемым и имел работу. Он в любом случае собирался уйти со своего места. Стало трудно успевать при все более перегруженном графике. Главный вокзал находился в ту пору на Верхнем Лазе, совсем рядом с домом. Над двойными деревянными дверями горел синий свет под козырьком на кронштейне. Деньги платят хорошие, сказал он мне, хоть и нерегулярно. Он надеялся, что это меня выручит.

Мальчишкой я немного баловался мелкими кражами в магазинах — время от времени, но ничего такого, что привело бы меня на кривую дорожку. Однако предложение коллеги мне не понравилось. Лучше избегать дел с полицией в тех местах, где ты вырос, но выбора у меня не было. Я должен был поддерживать связь с суперинтендантом по имени Джордж Даффилд.