Владимир Тодоров - Пятый арлекин

В тот же день Вероника Рожнова, подъехав на такси к загород­ной даче Олега Михайловича Карнакова, безуспешно прождала его более полутора часов под холодным дождем, одетая в одно лишь легкое полупрозрачное платье (с учетом его необыкновенной эффек­тности и прогноза погоды, обещавшего в тот день двадцать три градуса выше нуля, и, по обыкновению, не совпавшего с реальной температурой). Поначалу, то есть в первые полчаса ожидания, Веро­ника на что-то надеялась, потом в ней зародилась обыкновенная ба бья злость: наобещал, наговорил и пропал, а может и того хуже — надсмеялся, а сейчас из окна соседней дачи с приятелем наблюдает за провинциальной дурой, которая поверила, что можно за одну встречу получить в награду бриллиантовое кольцо, «Подлец!— шеп­тала вслух Вероника, идя по шоссе в сторону города. Ее обгоняли легковые машины, некоторые замедляли ход или же вовсе в откры­тую останавливались, приглашая подвезти, но Вероника, ослеплен­ная ненавистью, не замечала их, да и не хотела замечать.— Все вы на одно лицо, кобелины проклятые!— выкрикивала она в отчаянии, к тому же боясь простудить легкие. Болезней она очень опасалась, думая, что любая из них может отложить отпечаток на ее красоту.— Кому я буду нужна больная и некрасивая? Даже разлюбезный Рож­нов и тот откажется от меня и найдет другую. В провинции красивых женщин тьма, и каждая хочет вырваться в столицу...»

Устав от непривычной ходьбы. Вероника все же села в «Жи­гули», но всю дорогу молчала, несмотря на то, что шофер с модной козлиной бородкой томно растягивал гласные и всячески пытался соблазнить красивую пассажирку. Он даже не взял с нее денег, надеясь хоть этим произвести на нее благоприятное впечатление. Но Вероника не обратила на этот широкий жест никакого внимания и молча вбежала в подъезд. Она ворвалась в квартиру и закатила истерику несчастному романисту, ломающему голову над тем, куда запропастилась его жена, обычно предупреждая даже о коротких отлучках из дома. Но в этот раз Вероника, окрыленная призрачными надеждами на будущую волшебную жизнь, не посчитала нужным предупредить Петра Николаевича или хоть как-то оговорить свое отсутствие. Она немедленно сбросила с себя в коридоре остывшее холодящее платье и быстро забралась в ванную комнату под горячий туш. Затем, отойдя от всего пережитого, неожиданно ощутила лю­бовь к своему непрактичному слабому Рожнову, старающемуся под­ражать таким сильным людям, как мерзавец Карнаков или Краснов. Ее в тот вечер тоже покоробили их действия в отношении без­защитного Горина. Она прижалась к Петру Николаевичу и горько заплакала, приговаривая сквозь слезы, что сделает его великим писателем, что всю свою дальнейшую жизнь она положит на семейный алтарь, чтоб он только мог спокойно творить и выпустить собрание сочинений. Обласканный Рожнов, хотя и не понимал причины такой внезапной перемены по отношению к нему, все же был очень поль­щен и даже поклялся в душе избавиться от случайных связей и, в свою очередь, сделать жизнь преданной Вероники счастливой и без­облачной, заработать много денег и перестать зависеть от всяких неучей, вроде Краснова или ему подобных.

Заплаканная Вероника уснула на плече Петра Николаевича и он, ощутив себя от этого простого естественного положения силь­ным, почему-то вспомнил Сашеньку Караваеву. «Хорошо бы ее по­видать и поговорить,— с тоской подумал Петр Николаевич, потому что рядом с порядочными людьми и сам ощущал себя, пусть нена­долго, тоже порядочным, способным на хорошие бескорыстные дела и поступки.— Хоть бы адрес спросил у нее,— рассеянно рассуждал Рожнов, поглаживая с нежностью волосы уснувшей Вероники.— Чудная ты моя, славная, я тебя, оказывается, недооценивал, твою преданность, заботу обо мне. Собрание сочинений моих ждет... Глу­пенькая провинциалочка, да кто же выпустит при живом человеке собрание его сочинений... Вот умру, тогда конечно все забегают, засуетятся, тогда я им всем не конкурент. Постой-постой, а где же тебя носило с самого утра?!— вдруг встрепенулся, расслабленно предавшийся мечтаниям о собственном будущем живой классик Рожнов,— впрочем, имею ли я право на вопросы, когда сам живу в моральной грязи? Но ведь так было не всегда...— Вспомнил себя Петр Николаевич в юные годы, когда на слете молодых начинающих писателей читал придуманный им рассказ про винтовочную гильзу, найденную в лесном, заросшем травой окопе, с запиской погибшего солдата, почти что ровесника Рожнова. «Мама,— писал солдат перед смертью,— мы с тобой не свидимся, но моя смерть приблизит нашу Победу. Пусть хоть на один час или одну минуту. Обнимаю тебя. Навсегда твой Саша». Он читал и сам чуть не плакал, и зал искренне откликнулся на его рассказ аплодисментами, некоторые пожилые женщины плакали, каждая вспоминая о своем. Рожнов же отнес это за счет проникновения своего таланта в людские души. Его стали охотно и много печатать, он чувствовал себя на вершине славы, ревниво относился к малейшей критике в его адрес по поводу оче­редного произведения. На последнем курсе литинститута написал роман о строителях нового города в степи. Роман был лживым от начала до конца. Петр Николаевич прожил в этом городе три дня, но он уже тогда знал, что и о чем нужно писать, чтоб это понра­вилось редактору и издательству, и, естественно, общественности. Идея романа, проникнутая пафосом строительства новой жизни и верой в будущее, была наверняка созвучна задачам эпохи, но Рож­нов не верил ни одному своему слову и в душе презирал своих героев, променявших теплые уютные квартиры на морозную не­обжитую степь.

Подобная раздвоенность и привела Рожнова очень скоро, даже скорее, чем он мог предполагать, к распаду, внутреннему цинизму, какому-то моральному пьянящему разврату, когда в душе легко перейдены границы существующих общечеловеческих норм и прин­ципов. А тут еще подвернулся Неживлев... И заметался Петр Нико­лаевич между реальной жизнью, где образцами для подражания избрал неживлевых и Красновых, и придуманной, которую описывал в своих бессмертных, с его точки зрения, произведениях. Иногда даже с упоением думал о себе: вот он я какой идейный, хрен меня укусишь или придавишь. А жизнь оказалась глубже и справедливей, и подставила ножку неожиданно, в расцвет его творческих сил: запрезирал себя Рожнов за трусость, приспособленчество, лживость, пресмыкание, которое четко ощущал в присутствии Неживлева, не в силах повести себя с ним решительно, не унижая своего челове­ческого и писательского достоинства. Впрочем, писательское досто­инство Петра Николаевича заключалось в апломбе и книжечке чле на Союза писателей СССР, которую он постоянно носил при себе и показывал к месту и не к месту.