Владимир Тодоров - Пятый арлекин

Дуров еще раз внимательно посмотрел на Будду.

— В это действительно трудно поверить, я только слышал о таком Будде, но не видел даже на иллюстрациях. Обязательно поз­воните жене Веретенникова и договоритесь отвезти его в столицу. Ему место в музее. Ну, спасибо за такой подарок, я получил огром­ное наслаждение. И, пожалуй, пойду. А вы, как я понимаю, хра­нитель всех сокровищ, принадлежащих Виктору Николаевичу?

— Да, приблизительно так.

— Если супруга Виктора Николаевича надумает с чем-нибудь расстаться, уговорите ее прийти к нам. Будду нам не осилить, он стоит безумных денег, а вот картины и миниатюры мы с удо­вольствием купим. Вы ночуете здесь?

— Да,— соврал я, хотя у меня и в мыслях не было остаться здесь на эту ночь.

— И на вас не действует глаз Гаутамы? Вы уверены в себе?

— Как-будто,— ответил я нерешительно.

— А по-моему, вы боитесь. Не искушайте судьбу, переночуйте дома, а потом отвезите Будду в Москву.

— Но вы сказали, что наверняка камень потерял свою силу до нового полнолуния и не опасен.

— Я никогда не говорю наверняка, я всегда только предполагаю. Учтите, что если в этом лунном камне сохранились остатки гип­нотической энергии, то последняя вспышка может быть самой силь­ной. Не рискуйте! Спокойной ночи.

После ухода Дурова я посидел еще в кабинете и когда дневной свет стал угасать, включил электричество. Будда не проявлял приз­наков жизни - меня это успокоило. Я набрал телефон Валентины и вкратце, не вдаваясь в подробности, изложил суть дела, что в коллекции Виктора существует очень дорогое произведение и его советуют немедленно показать столичному музею. И чем скорее, тем лучше.

— Хорошо,— согласилась Валентина,— а ты можешь привезти его?

— Сейчас каникулы, я почти не занят в институте, отпрошусь, как это сделал сегодня.

— Ты извини, Толя, что из-за меня у тебя столько хлопот. Кстати, с билетами на Москву трудно, позвони в кассу аэрофлота и попроси Тоню, чтобы нашла для тебя билет. Скажи, что я просила.

— Хорошо. Так и сделаю.

Я положил трубку на рычаг и пожалел, что остался ночевать здесь. Меня охватило странное состояние: я все прекрасно понимал, чувствовал, что мне непонятно и страшно оставаться в этой квар­тире, но не было сил уйти. Как будто я принял сильный транк­вилизатор и он мешает мне совершить любое действие, оцепенение мозга было сильнее страха. К тому же я, будто наперекор своему желанию, решил спать на диванчике в кабинете Виктора. Зачем? Или я уже не владел собой, механически подчиняясь чужой воле? Не знаю, только я принес постельные принадлежности из прикроватной тумбы из спальни и постелил в кабинете. Я потушил свет и какое-то время, словно и вправду испытывая судьбу, стал смотреть в сторону невидимого бюро, на котором находился невидимый в темноте Будда. Потом мне стало жутковато, ведь всего несколько дней назад возле Будды сидел за столиком Веретенников и смотрел на него также в темноте, в этом я был уверен. Для чего он это сделал? Проверял свои силы, также как и я сегодня? А до этого на Будду смотрел Рачков. Я хотел отвернуться к стене и заснуть, но мне показалось, что в абсолютной темноте кабинета вдруг стало отчетливо пробуждаться светлое пятно. И это пятно было ни чем иным, как глазом Гаутамы. Я еще контролировал себя и понимал, что сейчас в самый раз вскочить и броситься на улицу, на открытое пространство, или немедленно включить свет. Но пятно притягивало как свет фонаря ночную бабочку, оно становилось ярче, ослепитель­нее. Мысли понеслись с космической скоростью и были бессвязными, неконкретными обрывками каких-то видений. В углу комнаты за­шатался огромный красный паук, он протягивал навстречу мне страшные мохнатые лапы, в огромной паутине бились еще живые люди, скорее не люди, а части людей: отдельно руки, ноги, головы без туловищ. Лапы уже дотягивались до моего лица, еще мгно­вение... Я изогнулся ,н a диване, стараясь хотя бы на сантиметр отодвинуться от чудовищной лапы, и тут глаз Гаутамы полыхнул на всю комнату адским неземным светом. Я понял, что схожу с ума от ужаса, и, теряя сознание, последним усилием схватил подушку и кинул ее в этот бездонный зрачок...

Я очнулся на рассвете и долго не понимал, где я и что со мной: я лежал, свесясь наполовину с дивана, голова была тяжелой, руки и ноги казались чужими, приставленными ко мне от другого чело­века. Я увидел подушку на полу, но не мог вспомнить, почему она там и что произошло ночью. Я не стал ее поднимать и пошел в ванную, мне хотелось взглянуть на себя в зеркало. Я включил свет и подошел вплотную к стеклу: на меня смотрело чужое лицо в обрамлении седых волос...

И тогда я все вспомнил.

Через три часа я сидел в самолете, который летел в Москву. По чистой случайности рядом со мной оказалась сотрудница с соседней кафедры. Она поздоровалась со мной, потом с улыбкой спросила:

— Вы что, Анатолий Александрович, обесцветили волосы перекисью?

— Да,— ответил я без улыбки,— седые мужчины сейчас в моде. Самолет набрал высоту и лег на курс...

Июнь в том году выдался необыкновенно теплым. Сол­нце с самого утра нагревало асфальт, и к вечеру он делался мягким, будто его недавно залили и он не успел затвердеть. В иных местах тротуар был похож на голландский ноздреватый сыр. Словом, лето вступило в свои права, и большинство работающих граждан жило надеждами на скорый отпуск, который позволит расслабиться, набраться свежих сил, забыть усталость и вновь приступить к работе загорелыми и бодрыми, переполненными положительными впечатлениями.

Третьего июня, в воскресенье, директор универсального продовольственного магазина Семен Михайлович Неживлев отмечал свое тридцатилетие. Квартира, в которой проживал Неживлев, состояла из пяти комнат, объединенных в свое время из двух сопредельных квартир, что стало возможным благодаря авторитету и заслугам родителей его жены, занимавших в разные годы высокие должности и в настоящее время также работавших на ответственных постах за границей. Все комнаты были обставлены дорогой антикварной ме­белью и застелены коврами, когда-то висевшими на стенах. Но мода вешать ковры на стены неожиданно исчезла, и на смену им, в обеспеченных семьях, пришли картины старых мастеров, в застек­ленных горках красного дерева появился редкий фарфор, подписное серебро с удивительной перегородчатой эмалью, фигурки из пожел­тевшей слоновой кости и многое другое, что некогда составляло фамильную гордость именитых дворянских особняков. Семья Неживлевых (сам же Семен Михайлович получил эту фамилию после женитьбы на Ирине Неживлевой) легко восприняла моду на старину и как-то незаметно, без всяких трудов и в самое короткое время, сумела приобрести подлинники блестящих художников восемнадца­того и девятнадцатого веков, не без участия, а вернее, при самом непосредственном содействии Семена Михайловича, имевшего креп­кие связи в антикварном мире. Обладал Семен Михайлович совер­шенно удивительным чутьем на художественные ценности прошло­го, поэтому легко, за бесценок, приобретал залежавшиеся в отдель­ных семьях живопись и предметы прикладного искусства. Он умел это дорого сбыть, выручая при посредстве надежных людей в спе­циализированном комиссионном магазине фантастические суммы, которые и придали ему в свое время авторитет и солидность в глазах генерала Неживлева и его супруги. Они не вдавались в подробности и причины необыкновенной обеспеченности их будущего зятя. Же­нитьба на дочери генерала, имевшего огромные связи, возвысила Семена Михайловича в глазах окружающего его общества и сделала неуязвимым перед следственными органами, которые одно время внимательно присматривались к этому человеку, носившему тогда фамилию Яроцкий и проживавшему в Ленинграде. Было в его жизни несколько неприятных дней, когда пришлось давать показания сле­дователю по особо важным делам областного управления внутренних дел. Но как-то сумел он выкрутиться из опасной ситуации, на время затаился, а после переезда в столицу и женитьбы необходимость в излишних негативных эмоциях при виде официальных лиц в мили­цейской форме отпала вовсе. На смену гришли спокойствие и до­стоинство, о каком прежде не гриходилось и мечтать. Помимо анти­кварных операций со старинными иконами, подписным серебром фирмы Хлебникова, Постникова, Фаберже, да и не только ими, потому что не брезговал Семен Михайлович и поставщиком двора его императорского величества Петром Сазиковым, клеймившим свои изделия короной российской империи, имел он твердый доход в магазине. Это — помимо официального заработка в виде отчис­лений от определенного круга потребителей за дефицитную сухую колбасу, балык, черную и красную икру, которые поступали к нему гораздо в больших количествах, нежели в другие универсальные магазины подобного типа (опять же не задаром), но все равно, в конечном итоге, с огромной выгодой . Карманные деньги у Семена Михайловича водились в таком количестве, какое невозможно и представить рядовому труженику, а именно — тысячи рублей, не говоря уже об основном капитале, расходовавшемся на приобретение особо ценных антикварных предметов, а также бриллиантов, к ко­торым более всего тяготела его супруга Ирина Александровна. Как-то само собой вышло, что приобрела она их в короткий срок такое количество, что показать на люди уж никак было невозможно. По­этому хранились бриллианты в старинной фарфоровой шкатулке, украшенной монограммой и гербом князей Успенских. Шкатулка досталась Семену Михайловичу по случаю за пятьдесят рублей от полупомешанной старухи, купившей ее, в свою очередь, в двадцатые годы на распродаже национализированного дворянского имущества.