Андрей Молчанов - Дао

- Садимся! - прохрипело в динамике.

- Ну, теперь командуй, док! - Хьюи нагло хлопнул меня по плечу. - Теперь ты у нас вроде как главный...

- Я попрошу, - строго начал я, - соблюдать дисциплину. Нам должны отвести места в монастыре. Будем же там гостями, глубоко почитающими хозяев. Так просил передать вам Старший брат.

Внимательное, но глумливое молчание было мне ответом. Негодяи, как и следовало ожидать, без твердой руки командира мгновенно распоясались, и пьянство, наркотики, громогласная похабщина, драки стали нормой сразу же, как только, овечками минув ложе Сухого Бамбука, они очутились в вертолете, где сидел уже явно нетрезвый пилот.

Хьюи, поначалу рьяно взявшийся наводить порядок, был послан в длительный нокаут, после чего, отсморкав кровь и выплюнув зуб, повел скользкую политику заигрываний и либерализма. Закончиться багополучно она, конечно же, не могла.

До сей поры я воспринимал подонков довольно-таки равнодушно, подобно тому, как взирает исследователь на возню крыс в клетке вивария, но здесь, на чистой земле сурового труда, древних таинств и вечных гор, присутствие этой дряни явилось испытанием удручающим. Крысы в храме. Живая, хищная скверна. Кто привел их сюда?

Но да искупится грех невозможностью не совершить его...

Настоятель монастыря был знаком мне давно. Приветливый добрый старик, он искренне обрадовался нашей встрече, но поначалу; затем откровенно помрачнел, глядя на пятнистую химеру вертолета, словно выплевывающую из своего нутра схожих, как копии, сноровистых и мускулистых мальчиков Чан Ванли выпивших, в походной кожаной униформе, с куражливым безразличием обозревавших местность.

- Мне нужны травы, - начал я, невольно заискивая. - Сейчас не лучшее время, но вот - оказия...

- Эта весна теплая и ранняя; люди успели собрать много трав для тебя, - прозвучал ответ.

- Мы заночуем здесь...

- Да, конечно. - Иссохшие пальцы легли на бусинки яшмовых четок. - Все верхние кельи свободны. Вечером я жду тебя. Мы можем говорить.

Затем была деревня, душистые ворохи трав, коробки с присыпанными землей корневищами и очищенным мумие, пакеты семян...

Я запасался основательно и неутомимо, как белка на зиму. Я не знал, придется ли побывать здесь еще, и клял - устало и обреченно - устройство этого мира, снисходительного к процветанию глупости и не приемлющего разумное: ведь то, чем была истинно богата эта земля, не стоило ничего в глазах тех многих, кто видел ее ценность лишь в выгодно расположенной территории военного полигона и форпоста.

Вечером, как и предполагалось, компания ударилась в загул, гремевший в темных каменных кельях, под чьими сводами, озаренными светом лучин, висела ругань, дым марихуаны и пары алкоголя, исходившие от существ с нижайшей степенью субстанции человеческого духа, сравнимой с грязным ледком, а вернее - со смерзшейся грязью, что никак не могла воспарить из-под этих сводов к глубинам вселенной, как чистое марево духа иных, кто был здесь доныне.

Я сидел у настоятеля в большой зале. Тесаные плиты пола, два ковра, огненная лилия фитилька, плавающего в жире, цзамба соленый чай с маслом и ячменной мукой, зеленая медь Будды-хранителя в нише стены и разговор двух относительно разумных...

- Тибет умирает, - говорил настоятель еле слышно, и глаза старика были закрыты - так легче воплощались мысли в слова. Умирает, и перерождение его неизвестно, ибо он - обитель наших богов и всего, что питает нас... Исконных жителей вытесняют пришельцы, они страшные люди, у них нет Бога, и поклоняются они таким же, как сами, демонам. Здесь глухие места, и нас им достать трудно, но, сын мой, ты много лет бывал здесь, ты жил в монастыре, ты знаешь эти горы и эти леса... Здесь никто не охотился и не охотится до сих пор, но лес мертв. Одни пиявки... Птицы исчезли. Ты знаешь растения, тут много растений, но целебная их сила оскудевает. Значит, нарушено что-то большое... Я никогда не был в городах и никогда не был нигде, кроме этих гор... А ты был, ты живешь там, но земля твоя здесь, и я вижу это. Я хочу понять... Что будет? Отрешение уже не приносит спасения. Разум мечется, но мысли мои - не суета...

Чей-то вскрик, а затем клекочущий хохот донеслись сверху, пробившись через толщу потолков, - видимо, веселье достигало крайних своих пределов.

Я смущенно поежился.

- Я понимаю тебя, но твоей вины нет... Ты зависишь от них. - Настоятель кивнул. - Они не причиняют мне беспокойства. Они дым. Их перерождение все ниже и ниже, и возвыситься им не дано. Их жаль.

- Мне трудно говорить с тобой, учитель... - Я пытался собраться с мыслями. Я мог бы объяснить этому человеку о всеобщем экологическом кризисе, о том, что жизнь его замкнута, а шоры религии слишком узки, чтобы рассмотреть и понять все, но меня отвлекало, сбивало с этого философского диалога то, ради чего я находился здесь, и подумалось - вслух, невольно, что люди, чей удел - многообразие хопот, считают себя разностороннее и выше живущих чем-то одним, а между тем посвятивший себя одному делу способен благодаря ему понять сущность жизни куда глубже тех, кто изо дня в день карабкается через бесконечность самим же созданных препятствий.

Отчасти, правда, и одним живя, хлопот не оберешься.

" Пора, скоро утро. Где же Тун? Удастся ли..."

- Мир изменяется, учитель, - сказал я. - Мир как человек. Сначала он молод, затем стар. И чем он старее, тем стремительнее его перемены. Ведь с возрастом годы проходят быстрее...

- Но человеку суждено перерождение...

- Так учит религия, учитель.

- А ты... сомневаешься в этом?

- Да. И поэтому, наверное, малодушно страшусь смерти. Точно так же, как ты боишься гибели Тибета и его народа.

Настоятель поднялся.

- Отдыхай, - сказал он устало и с горечью. - Если надумаешь задержаться, буду рад.

Волоча подол дали, он прошел к темному проему в стене. Оглянулся. Произнес:

- Много людей... И много вер. И не все верят в цепь перерождений, ибо только избранным суждено в вере своей постичь искусство созерцания и вспомнить, кем были они прежде. Но великий Будда завещал, каким надлежит быть человеку, он завещал праведность и доброту, что же проще? Но и эти заветы окутаны сомнением. И те, кто сомневается даже в них, те и губят мир.

И - скрылся в мраке провала.

На рассвете я вывел Туна из монастыря. Горы были по-утреннему гулки и необъятны. Перед нами расстилался океан серых, словно осыпанных сахарной пудрой хребтов и пиков, а над ним разбросанно тянулись к горизонту облака, будто подвешенные на нитях разной длины под куполом неба - грозного спокойствием своей глубокой васильковой синевы. Истомленные городским смогом легкие распирали грудь, хватая воздух, остуженный дыханием снежных вершин, - так пересохшие губы приникают к чистой прохладе родника, блаженно утоляя жажду.