Анна Владимирская - Шоу на крови

— Неважно, кто придумал. Важно, кто воплотил, — с достоинством заметил Джулиано.

— Светает, — сообщил Диоген.

— Пора прощаться, — сказали братья Медичи.

Стив повернулся к окну. За деревьями парка вставало солнце. Светло-серое небо слегка розовело, оставляя сиреневые тени на земле. Обернувшись, ночной гость увидел, что остался в музейном зале один, люди эпохи Возрождения вернулись в свои картины, и Диоген тоже. В камине не было огня, а на решетке аккуратно лежала одежда — все то, в чем он пришел сюда. Стив, уже ничему не удивляясь, быстро переоделся и сложил одежду дожа в глубине каминной ниши. Осмотрелся вокруг: все было таким же, как прошлым вечером. Стив состроил рожу сундуку, где лежал «труп», но вновь заглядывать в сундук почему-то не хотелось…

Перед началом работы музея он снова скользнул за статую мадонны. Когда же появились первые посетители, он выбрался из своего убежища, спокойно прошел мимо старушки смотрительницы и вышел из здания.

На улице пригревало солнышко, щебетали птицы в парке. Все окружающее — и птицы, и прохожие, и рыжая листва деревьев, и троллейбусы — выглядело таким ненастоящим, словно демонстрировалось с плохого монитора. Зато сам Стив чувствовал себя живым как никогда. Кровь с шумом пульсировала в висках, шее и даже где-то под коленками. Саднила скула (к ней приложились не в меру ретивые слуги), глаза были словно засыпаны песком, спать тянуло невыносимо, и к ногам будто привязали по пудовой гире.

Добравшись до гостиницы, он наспех принял душ и заснул крепким, здоровым сном — впервые за много лет, со счастливой улыбкой на лице. Ему снилась Симонетта.

Флора Элькина всегда заканчивала экскурсию торжественной речью об экспозиции. Это была личная ее придумка. Все залы уже обсмотрены и обсказаны, оставалось лишь проводить группу посетителей по лестнице вниз. Тут экскурсанты всегда более внимательно вглядывались в висящие на стенах картины и, по идее, должны были выходить на улицу окончательно просветленные.

— Вы познакомились с произведзениями искусства и посмоцрели экспозицию, — прокашлявшись, вещала Флора. — Экспозиция, то есць размещение экспонатов в музее, — это сложное искюсство, имеющее свои правила, свои традзиции и свои трудносци…

Вдруг плотная стена слушателей дрогнула и разошлась. В образовавшуюся брешь, как ледокол во льды, врезалась смотрительница Французского зала, седовласая Оксана Лаврентьевна Лужецкая. Флора сразу же испуганно захлопнула рот, потому что в глазах Лужецкой дрожал великий ужас.

— Извините, — продребезжала пожилая смотрительница, подошла к Флоре и, вздрагивая всеми своими кружавчиками, рюшечками и брошечками, прошептала ей на ухо: «У нас чепэ, скорее выводите всех из музея…»

Элькина повиновалась мгновенно, ничего еще не понимая, но всей кожей ощущая то самое «чепэ». Кивая натянутыми улыбочками, они вдвоем с Лужецкой проводили посетителей до тугой музейной двери. Как только за последним человеком закрылась тяжелая старинная дверь, Лужецкая схватилась за щеки, сказала «Боже мой!» и принялась рассказывать.

Утром все было как всегда. Она открыла свой Французский зал, остальные смотрительницы вошли в свои залы. Уборщиц пока не было, они начинали работу с Восточной части экспозиции. Западный раздел убирался после Китайского и Японского залов. Оксана Лаврентьевна, по обыкновению, прохаживалась по залам, поправляя там и тут сдвинутые на миллиметр шторы. Она была большой аккуратисткой, не то что эта простушка Юдина, смотрительница Итальянского зала, или попрыгунья Маргоша — хозяйка Испанского. У выхода из Итальянского зала взгляд хозяйственной смотрительницы привлек торчащий из сундука кусочек материи. Она подошла ближе. Это был «кассоне», тяжелый резной сундук. Из-под запертой крышки выглядывал край чего-то. Непорядок! Пришлось позвать Нелю Михайловну Юдину. И уже вдвоем они отыскали главного хранителя Хижняка, только у него имелся ключ от «кассоне». Ворча, Федор Емельянович открыл сундук, поднял крышку… А там лежит милиционер! Ну, этот, который часто у нас дежурит, как его… Ну да, Гаркавенко! Емельяныч его трогает, а он мертвый! Представляете?! Ужас!!! И вот теперь там полно милиционеров и следователей, огородили часть зала канатами, ходят и все вокруг фотографируют, снимают отпечатки пальцев! Никогда такого еще не бывало в стенах музея!..

Пока Лужецкая рассказывала, ахая и причитая, они дошли до входа в Итальянский зал. Ужас оказался правдой. Ходили и фотографировали. И музейных работников за канаты не пускали. Научные сотрудники стояли отдельной стайкой, две смотрительницы сидели в сторонке, и Лужецкая присоединилась к ним. Флора Элькина осталась у двери, тараща глаза. На полу под черным полиэтиленом лежало что-то продолговатое, человек со скучным лицом, приподняв край полиэтилена, что-то бубнил, его слова записывал милиционер. Несколько хмурых неприятных мужчин допрашивали Хижняка.

Быстро выяснилось, что ключей от сундука было только два — один у Хижняка, второй у директора музея Никиты Самсоновича Горячего. Послали за директором. Флора уже поняла, что напрасно: Никита Самсонович всегда, лишь только на небе сгущались тучи в виде какой-нибудь комиссии из Министерства культуры, уезжал домой и «болел». И действительно, вместо него появилась замдиректора Лобоцкая, бесцветная и аляповато одетая женщина. Обычно квадратное лицо ее, выражавшее упрямство и сволочизм характера, сейчас было похоже на промокашку с отпечатками красных чернил. Неудивительно — такое неслыханное происшествие в стенах вверенного ей музея! Она сразу же стала громко объяснять милиции: «Мы здесь ни при чем! Это не мы виноваты! Здесь проводилось мероприятие!..»

Стоявшие за канатами И сидевшие в сторонке музейщики сразу навострили ушки: интересно, как она будет выпутываться? Многие знали о «мероприятиях», проводимых в музее, кое-кто не знал, но слышал что-то и додумывал. То кино из жизни монархов снимали в залах, то какую-нибудь телепередачу. Но это еще ничего. Ходили слухи, что в храме искусства проводят свои ночные оргии эти богачи, олигархи. Причем пользуются музейной посудой. Распространяли слухи пожилые музейные смотрительницы, ведь именно они должны были ночью открывать тот или иной зал.

Семидесятилетняя Лужецкая тоже прислушалась. Она весьма подходила к своему залу, у нее даже имелось прозвище, придуманное экскурсоводами: «старушка рококо». Интимно-кокетливый характер ее облачения, конечно, очень смешил молодых сотрудниц. Особенно этих, языкатых, из массового отдела. Наталкиваясь на Оксану Лаврентьевну в музейных залах, они вполголоса напевали: «Мой миленький дружок, любезный пастушок!..» Действительно, было в ней что-то от пожилой мифологической пастушки с элегическими завитками кудрей, голубыми, белыми и зефирно-розовыми тонами платьев. Образ дополнял яркий маникюр. Но именно ей главный хранитель доверял лично вытирать пыль со старинных статуэточек, потому что она буквально молилась на каждую вещь. В ее зале за стеклами шкафа хранилась изысканная посуда из севрского фарфора-бисквита. То были предметы, некогда принадлежавшие королевским фамилиям, очаровательные статуэтки Амуров, Психей, нимф и прочая изысканная мелкая пластика, украшавшая столы французских аристократов. Под впечатлением каждодневной работы Лужецкая и в нерабочей своей жизни отдала душу мелкофарфоровому увлечению. Собирала фарфоровых кошечек, собачек, уточек и прочий китч советских лет, не ленясь ходить за ними на блошиные рынки города.