Ги Кар - Храм ненависти

Этот церковный собор очаровывал, тревожил ого… Он знал его малейшие архитектурные детали. Изучив его от самых вершин башен до склепов, он продолжал смотреть на него каждый вечер. Никогда он не возвращался в мансарду на улице Вернэй, не сказав «добрый вечер» Нотр-Дам. Для него это было вдохновляющей необходимостью. В зависимости от его духовного состояния в этот вечер или работы, которую он выполнял днём, собор принимал, в своём удивительном немом величии, самые разнообразные аспекты: он больше не был только лишь собором Нотр-Дам, который видел сейчас Андре Серваль, — все церковные соборы, которые он посетил и изучил, предстали перед ним как одно целое. Собор Парижской Богоматери становился по очереди собором Богоматери Шартра или же собором Богоматери Руана с их своеобразием и индивидуальной красотой. И в этих мечтаниях реальные контуры растворялись, уступая место тем, которые зодчий хранил в воображении для своего святилища. Порталы, стрелки сводов, контрфорсы перестраивались в его творческом мозгу, и в итоге возникала на этом самом месте базилика Сен-Мартьяль. Она поднималась, сияющая и ликующая. Все древние соборы затушёвывались перед ней, а человек в это время наслаждался своей победой, вдыхая лёгкий бриз, гулявший по излучинам Сены.

Ночь была такой ясной, что наш мечтатель мог различить малейшие части южного фасада этого восхитительного здания, ему казалось, что он слышит даже стук сердца Иль-де-Франс… Он знал, что собор никогда не засыпает, потому что должен непрерывно бодрствовать над отдыхающим городом.

Андре Серваль видел, как этот огромный корабль изменялся в зависимости от погоды: ноябрьские дожди и весенние невзгоды наносили местами тонкое покрытие на потемневший от времени камень, а декабрьский снег укрывал речные берега, и весь остров Ситэ казался погрузившимся в глубокую белую летаргию… Он любил смотреть, как перед его взором над облаком из белых хлопьев всплывали прямоугольные башни собора под мелодичный новогодний перезвон колоколов Парижа… Радостная симфония, переходящая в звуки тяжёлого колокола, чтобы собрать колеблющиеся массы людей на проповедь Великого Поста, и вновь становящаяся весёлой в день Пасхи, сообщая парижанам, что наконец она вернулась из Рима и что пора уже приветствовать первые апрельские почки па деревьях…

Как он, поэт, был прав, когда уверял Эвелин, что его возлюбленная из камня жива. Она жила в образе Нотр-Дам, но в ней воплощалось больше очарования, потому что она была как молодая невеста!

С места своих мечтаний он всегда направлялся к набережной Конти. Проходил перед Институтом, купол которого в сиянии лунного света казался почти прекрасным… Но могло ли это взволновать человека, витающего в облаках своих грёз?

Теперь он прошёл по улице Мазаринов, которую любил из-за её тишины… Он не смог противостоять искушению посетить узенькую улочку Изящных Искусств, пройдя на неё через улицу Бонапарта. И здесь он неожиданно оказался перед решёткой ограды школы, где, когда ему было только двадцать лет, родилась «его» идея. Но в эту ночь, которой он сейчас наслаждался, ему вспоминались лучшие моменты его молодости. Ему виднелось, как весёлая толпа его товарищей пересекала порог здания. Где они теперь? Стали ли они знаменитыми архитекторами или обычными строителями? Не были ли некоторые на них среди тех, кто одарил столицу этими казарменными постройками, нарушившими прекрасную гармонию города? В этот момент Андре Серваль не был «Мэтром искусств», он был человеком, склонившимся над своим прошлым… Ему казалось, что вновь слышит насмешки друзей, когда он объявил им, что его единственной мечтой стало строительство нового собора в Париже! Он знал, что вскоре никто не осмелится больше смеяться над его проектом… Он не искал в этом никакой особенной славы, хотя и чувствовал великое удовлетворение человека, которое всегда, следует за воплощением великой идеи.

Согласно своему непреложному правилу, придя к себе, он закрыл на задвижку дверь своей мансарды: в эту ночь потребность одиночества была для него ещё более ощутимой, чем когда бы то ни было… Затем он принялся взад-вперёд мерять шагами свою чердачную комнату, даже не помышляя о малейшем отдыхе. Это была его ночь накануне сражения — перед тем, как выйти в мир со своей тайной. На следующий день его соратники начнут распространять великую новость, чтобы воодушевить народ…

Время от времени он останавливался перед дощатым столом, где были свалены планы и расчёты. Просмотрев из них что-нибудь, он приближался к макету базилики и какое-то время оставался в созерцании его… Не разрывал ли этот макет слишком ограниченное пространство чердачной комнаты и не вставал ли уже в грандиозном своём облике на площади де ля Дефанс? Разгорячённым разумом творца он уже виде базилику Сен-Мартьяль царствующей над Парижем и над новой, окрепшей Францией.

Эти размышления в тишине убогой комнаты, где скопившаяся пыль не могла помешать зарождению прекрасного, придавала мансарде дух монашеской кельи. В какое-то мгновение человек упал на колени перед макетом и так стоял, обессилевший от радости: эта драгоценность в уменьшенном виде не была ли в его глазах символом уже завершённой работы? Он также трепетал от страха перед тем, что уготовано ему в будущем…

Ночь показалась ему короткой… Когда рассвет начал просачиваться сквозь невзрачные занавески, отшельник открыл окно, чтобы впустить в комнату, где рождалась великая мечта, потоки воздуха и света победного дня…

Тремя часами позже консьержка, подметавшая лестницу, заметила, что дверь на чердак, где проживал странный квартиросъёмщик, была приоткрыта, чего никогда не случалось. Заинтригованная, женщина постучала в дверь и спросила:

— Месье Серваль? Вы здесь?

Ответа не последовало. Увлекаемая предчувствием, хранительница дома подтолкнула дверь и чуть было не упала без чувств перед тем зрелищем, которое ей открылось: беловолосый человек лежал распростёртый на спине со скрещёнными руками у самого подножия подмостков, на которые опирался макет. Истошный крик консьержки взбудоражил других жильцов: четверть часа истекло, пока полиция не приступила к делу и насильственная смерть Андре Серваля не вошла в криминальные анналы.

Кто мог его убить? Убийца-одиночка или группа людей, заинтересованных в его ликвидации? Действовал ли убийца по собственному злому умыслу или выполняя приказы своих шефов? Был ли преступник одним из отстранённых финансистов или агентом каких-то тайных сил? И разве не в интересах всего города было освободиться от этого возмутителя, этого ясновидца, этого нового пророка? А не был ли замешан здесь какой-нибудь из прямых сотрудников Андре Серваля, мечтающий занять его место? Как могло так случиться, что ни один из шефов предприятий, созванных им на это утро, не показался даже на улице Вернэй, и полиции понадобилось разыскивать их одного за другим? Не было ли в этом чего-то неопределённого до загадочности?… Или, может быть, эти Дювали, Родье, Легри, Пикары, Дюпоны, Бреали и Дюбуа, люди застенчивые, просто поспешно отправились восвояси, как только заметили странное скопление народа перед домом и особенно когда они узнали причину этого скопления? Возможно даже, что они выполняли указания, полученные от Дюваля, долгое время уже бывшего заместителем Андре Серваля?