Светлана Гончаренко - Победитель свое получит

Алим Петрович не шевелился. Тишина давила на уши. Илья не знал, куда ему приличнее сейчас смотреть – на президента, который улыбался с портрета и ничем уже не мог ему помочь, или на Пичугина, который неизвестно что задумал.

Пичугин оделся в белое, но лицо его было черно. Он осунулся еще больше. Голое его темя казалось полированным камнем, а в глазах стояла такая же зеленая муть, как в забытой вазе.

– Садись, Илюшка, – указал Алим Петрович на кресло той рукой, которая казалась больной.

Блеснул и угас изумруд в перстне. Рука Пичугина легла на прежнее место, на спинку дивана.

Илья сел в кресло. Оно оказалось очень мягким. Чтобы не утонуть в нем окончательно, пришлось принять неловкую позу и сильно растопырить коленки. Локти на пухлые подлокотники Илья тоже пристроил не сразу. Он вспомнил курочку Цып-Цып, которая на рекламном плакате была изображена точно в таком же распластанном виде, только не в кресле, а на сковородке.

Несколько минут Алим Петрович молчал, потом закрыл лицо короткопалыми руками и зарыдал.

Илья всегда приходил в ужас, когда кто-то рядом плакал. Он всегда при этом чувствовал себя виноватым. К счастью, Тамара Сергеевна, несмотря на мягкость своей натуры, плакала редко – печаль она изливала в стихах. А вот слезы Тары были невыносимы. Когда она разревелась на лестничной площадке, Илья, если бы смог, подарил бы ей Попова навеки, лишь бы не видеть ее распухшего носа и мокрых щек.

Слезы Алима Петровича напугали Илью. Он почти перестал дышать и вцепился в подлокотники кресла с такой силой, что под нежной толщей набивки ощутил твердый, невидимый миру каркас.

Плакал Алим Петрович взахлеб, слабым тенором. В горле у него клокотало. Слезы текли между пальцами и капали с подбородка, пятная белизну пиджака серыми точками, как капель метит свеже-выпавший мартовский снег.

Илья оцепенел. Он понял, что видит сейчас картину, после которой ему точно не жить. В ужасе он поднял глаза и стал не мигая смотреть на портрет президента. Президент улыбался уверенно и ласково, но был всего лишь тонкой красочной пленкой на лощеной бумаге, заключенной под стекло.

– Илюшка, – всхлипнул Алим Петрович, не отнимая рук от лица и потому невнятно. – Илюшка, нет ее!

– Кого нет? – спросил Илья тихим чужим голосом. – Анжелики Витальевны?

– Ее, ее! – застонал Пичугин. – Ее нет!

Илья сочувственно пошевелился в кресле, два раза вздохнул, но что делать дальше, придумать не мог. Кажется, было бы неплохо, если бы он сейчас тоже заплакал? Он зажмурился, однако слез, как назло, не было и близко. Зато очень чесался нос и всякие другие неподходящие места, как обычно бывает в минуты смущения.

– Ее нет! – повторил рыдание Алим Петрович.

Далее отмалчиваться и тем более чесаться стало невозможно.

Илья выдавил из себя:

– Вы ее не нашли? Может, нужно…

– Не нужно! Ее нет! Нет ее! – тоненько закричал Алим Петрович, наконец открыв несчастное лицо. – Я ее задушил вот этими руками!

Он подался вперед. Илье пришлось посмотреть на его смуглые руки, мокрые от слез, на кольцо с изумрудом, на линии жизни и смерти, пучками расходившиеся по мягким ладоням. Руки как руки, но зябкая волна поднялась с воротника Ильи и шевельнула волосы под бирюзовой шапочкой.

Было ясно, что Пичугин говорит правду. Только правда эта неестественно страшная!

Илья понял, что все теперь будет по-другому, даже если ему удастся вырваться из этих стен. Прав Кирилл: только вагон с розовыми бомбошками спасет от бездны. Да и он едва ли!

– Белая, как снег, холодная, как снег, – раскачивался в диванных подушках Алим Петрович.

Он дрожал мокрыми ресницами и дышал тяжело, всем телом. Он плакал:

– Белая, сладкая! Нежная! Илюшка, ты это понимаешь? Имела, что хотела. Ела, что желала. Одевалась в Париже – вот так у подиума она сидит, а так Шварценеггер с женой. Покажет только пальцем – все, что захочет, то ее. Белая, сладкая! За что?

Илья смотрел на президента, как на икону, и поминутно покрывался гусиной кожей ужаса.

– Любил ее – кто так любит? Все имела! Изменила. Илюшка, другой ее имел! Другой ее трогал! Как быть? Разве я зверь? Один раз простил, плакал, она плакала – все хорошо. А она снова к тому пошла. Что я ей сделал? Чего не дал? Почему пошла? Не молчи, Илюшка!

Илья собрался с силами и прошептал:

– По глупости, наверное.

– Да, верно, Илюшка! Глупая она! Женщины все глупые! – обрадовался Алим Петрович и размазал по щекам вновь выкатившиеся слезы. – Она ведь вся моя была – белая, белая! Вчера с балкона по простыне слезла и ушла. Умная, скажешь?

– Не скажу, – осмелел Илья.

Отвага Анжелики его ужаснула. Еще он вспомнил, как хитро Кирилл от нее прятался. В мужском туалете от бандитов не скроешься, а вот от женщины…

– Глупая – босиком ушла! А тот сбежал от нее, трус! Она босиком ходила по улицам. Почему ко мне не шла? Тазит ее в сквере нашел, в Привокзальном поселке. Она мокрая была, грязная, кашляла. Глупая, да? Илюшка, я сам ее отмыл. Я плакал, когда ее мыл! Она такая красивая, белая, белая! Она вся горела. Я позвал Кроткова – он мой врач, хороший врач. Он все понимает. Кротков укол сделал, таблетки дал, а я сидел рядом и плакал. Она ведь была моя, а стала того, кто ее марал. Кто он такой? Чем лучше? Ты понимаешь, Илюшка?

Вот это Илюшка в самом деле понимал!

– И что делать? Как я мог потом к ней прикоснуться? Сначала она в грязи была, которая на улице – дождь ведь, лужи. Это ничего. Этого я не боюсь. Я ее отмыл, а грязь на ней осталась. Это уже не дождь! Это тот, другой! Он брал ее сколько хотел, а потом бросил. На улице! Я больше не мог даже рядом с ней быть. Противно, противно! А она на меня смотрела – теплый у нее глаз, карий, нет других таких глаз! Она мне сказала: «Ты такой противный, Алим. Когда тот у меня был, я тебя могла терпеть, а теперь не могу!»

Алим Петрович поерзал в подушках, поднял палец с изумрудом:

– Вот как она сказала. Не стыдилась, прощения не попросила – нет! Не плакала, не боялась – нет! Как такое терпеть? Она была его, вся в грязи. Стала ничья, когда еще дышала. Теперь совсем ничья. Ее увезли в лес и зарыли в вонючие листья.

Только теперь Алим Петрович заметил, что у Ильи зуб на зуб не попадает, и улыбнулся неживой улыбкой. Его слезы высохли, но горе осталось.

Он сказал:

– Ты меня понял, Илюшка? Ты один тут любить умеешь. Тазит жеребец, Леха жеребец, мой друг Сушкин еще хуже жеребец. А ты нет!

Илья вздохнул. Вот так комплимент!

– Ты боишься меня и поэтому никому ничего не скажешь, – спокойно заметил Алим Петрович. – Сам знаешь: будешь болтать – умрешь. Кому мне можно было все это сказать? Я один, кругом жеребцы. Мне плакать хотелось. Теперь легче! Теперь иди, Илюшка. Не бойся! Я тебе хорошо сделаю. Я тебя в охрану переведу, хочешь? На видеокамере сидеть будешь, хочешь? Сможешь?