Инна Бачинская - Убийца манекенов

Как она радовалась, что сможет купить себе норковую шубку! За все нужно платить, иногда очень дорого.

Зося раскрыла сумку, достала книгу. Купила по дороге, «Код да Винчи», все зачитываются, только о ней и говорят. На дне сумки лежал толстый серый конверт. Зося замерла. Сердце дернулось, сбиваясь с ритма, и забилось в горле глухо и тяжело. Зося втянула в себя воздух, сглотнула. Страх дунул сквозняком в затылок, и там неприятно заныло. Она заставила себя протянуть руку и взять конверт. И тут же с облегчением рассмеялась. Боже, какая дура! Конверт она подобрала утром во дворе, по дороге на работу. Во втором подъезде умерла одинокая старушка, и ее нехитрый скарб выбросили на середину двора – берите, люди добрые, кому надо. Жильцы растащили стулья, табуретки, бамбуковые полочки и этажерку, выщербленные тарелки и старые кастрюли. Зося наступила на серый конверт и, сама не зная зачем, подняла его и сунула в сумку. Она даже не посмотрела, что внутри. А на работе забыла. И теперь шарахнулась как пуганая ворона, увидев его в сумке.

Серый и грубый, как старый холст, конверт был больше обычного, и в нем оказались письма. Зося рассматривала пожелтевшие от времени странички – каллиграфические строчки, бледные лиловые чернила. Запах тления. Развернула верхний листок, в начале письма стояло: 13 июля 1953.

«Моя любимая, моя славная, драгоценная Леночка! Я с нетерпением ожидал оказии, чтобы передать письмо. От тебя ничего нет, но меня это не удивляет. Твое последнее письмо постоянно со мной, в нагрудном кармане. Я зачитал его до полной ветхости. Мысли мои всегда с тобой. Я все представляю, как ты теперь выглядишь, какую носишь прическу, по каким улицам ходишь в свою поликлинику. Сначала по Чкалова, потом по Маяковского, а потом через переулок Жданова и парк. И мысленно иду рядом. Наша сирень, наверное, разрослась вовсю. Я так давно не видел цветущей сирени…

…Какое счастье, что я могу разговаривать с тобой, моя любовь. Я даже голос твой слышу. Ты со мной навсегда, до самого конца.

…У нас тут все говорят о переменах, мы ждем их как манны небесной. Но нам, политическим, труднее. Но ничего, этот день все равно придет».

Зося перевернула листок. Пробежала глазами последние строчки: «Ты мне снилась, Леночка. Я целовал тебя, а ты вырывалась и хохотала…

…Я целую всю тебя, каждый пальчик, каждый твой завиток, каждую складочку на твоем теле, глаза твои и губы… И мою любимую родинку…

…Боже, как я люблю тебя! Как я благодарен судьбе за то, что мы встретились. Я люблю тебя, я так люблю тебя! Я жив любовью, она дает мне силы… Моя жизнь так мало значит без тебя.

Береги себя, Леночка, будь осторожна.

Люблю тебя, думаю о тебе. Навеки твой, Георгий».

Всего семь писем. Последнее, седьмое, было написано другим почерком. «Уважаемая Елена Евгеньевна…» Читать его Зося не смогла.

Она сидела, уронив руки на колени, испытывая боль почти физическую. Незнакомый, давно бесследно исчезнувший Георгий с изломанной судьбой, пережившая его Леночка, чьи осиротевшие, жалкие вещи до сих пор валяются во дворе, никому не нужные письма… Людей нет, а письма остались и кричат о любви… Вылинявшие лиловые чернила, четкий каллиграфический почерк… Сейчас так уже не пишут… и так не любят. Или любят? И нарываются на подлость? И предательство?

Среди писем – сложенный вчетверо плотный листок из книги или альбома. На старинной цветной иллюстрации – Георгий Победоносец на коне, в металлических доспехах, с копьем, которое он держит, как древко знамени. Непокрытая голова склонена к плечу, наивное юношеское лицо задумчиво, сияют голубые глаза, ветерок развевает светлые кудри. И берущая за душу печаль во всем облике, как будто знает он наперед, что нельзя победить Змия…

Зося закрыла лицо ладонями и заплакала. От неприкаянности и одиночества. От жалости, рвущей сердце. От безнадежности. От стыда и страха.

А ночью, лежа без сна, она вдруг подумала: а что, если чудище живет внутри нас? Потому и печален святой Георгий…

Пятнадцать лет назад Федор Алексеев окончил философский факультет педагогического университета. Поступил в аспирантуру. Собирал материал на диссертацию по теме «Религиозно-философские течения Центральной Европы в эпоху реформизма», а потом вдруг пошел работать в милицию. Причиной столь необычного поступка являлось желание сменить обстановку, а также познать жизнь, вернее, изнанку жизни, для чего надо уйти в народ, как свойственно было старой русской интеллигенции.

Федор Алексеев – интеллигент в четвертом или пятом колене. Прадед его происходил из семьи священника. После окончания духовной семинарии он не принял сана, примкнул к разночинцам и стал писателем. Пописывал в либеральные журналы о ветре свободы, грядущей революции и народовластии.

Дед окончил медицинский институт и, имея от роду тридцать четыре года, погиб от оспы где-то в Средней Азии, куда отправился добровольно, оставив семью. Отец, горный инженер, всю жизнь мотался по экспедициям. Наверное, охота к перемене мест была заложена в мужчинах их рода на генном уровне. Иначе как объяснить более чем странный поступок Федора Алексеева?

Три года назад он распрощался с оперативной карьерой и пошел преподавать философию в местный педагогический университет. И до сих пор не понял, правильно он сделал или нет. Он скучал по следственной работе. С другой стороны, преподавать ему тоже нравилось. Вот если бы можно было совместить то и то, думал иногда Федор. Но там и там работать нельзя, как нельзя сидеть на двух стульях. Или все-таки можно?

Старшекурсники называли его «Кьеркегор», а первокурсники, которые не могли произнести это имя с первой попытки – попросту Егором или Философом. Необходимо заметить, что последнее прозвище было более популярным в университете в силу простоты и демократичности.

Между Федором и студентами царило полное взаимопонимание. Они любили его за справедливость и чувство юмора. Но и зубоскалили, и анекдоты про него сочиняли из-за возраста, для которого не существует авторитетов.

Дело об «убийстве» манекенов оказалось из тех странных и загадочных дел, которыми он с удовольствием занимался. Он не верил, что «душитель манекенов» психопат, ему нравилось придумывать причины, толкающие человека на такие странные, даже экзотические поступки. Федор был уверен, что тот не повинен в убийстве Лидии Роговой. Между этими преступлениями пролегала пропасть. Но… есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам… или, другими словами, – чего только не бывает в жизни! Федор напряженно искал сходства, хотя бы самого незначительного, намека, ассоциации, перебирая в памяти случаи из своей прошлой практики, а также сотни страниц криминального чтива. Ожидал едва ощутимого укола интуиции, подсказывающего – вот оно! И не ощущал. «Стар стал, – думал Федор, рисуясь самую малость, – неповоротлив, тяжел на подъем, заматерел… Прав Николай, сыщицкая работа – это вам не лекции читать влюбленным студенткам…»