Олег Игнатьев - Мертвый угол

Она передернула плечами, закатила глаза вверх.

Задумалась.

В задумчивости снова подышала на очки, протерла линзы.

— Вот что, — она встала и раздернула на окнах шторы, — обратитесь в горотдел милиции.

— Они дадут?

— Обязаны.

— А вы работаете…

— До шести, — опередила его Жанна Георгиевна и милостиво разрешила позвонить домой.

Климов забрал паспорт Ефросиньи Александровны и тихонько прикрыл дверь. Вот, закавыка!

Увидев Климова, Петр открыл дверцу «Москвича»:

— Ну, что?

— Сказала, что без карточки из поликлиники справки не даст.

— А если ее нет?

Климов залез в машину.

— Отправила подальше: в горотдел милиции.

Петр ехидно усмехнулся.

— С ним толковать, что в гнилой требухе ковыряться.

Климов не понял.

— С кем это «с ним»?

— Со Слакогузом. Он у нас един в трех лицах. Сват царю и кум министру.

— В каком смысле?

— Да в простом. Ты видел, что у нас от поликлиники осталось? — Петр спросил и сам же дал ответ. Заведующий, он же терапевт, хирург и все такое прочее, два фельдшера, три медсестры, считая акушерку, и зубник… От «скорой помощи» вообще одно название осталось, как и от больнички… Пока рудник не сдох, все у нас было, а теперь, — он обездоленно махнул рукой, — хоть сам иди и зарывайся… в землю.

— Нехорошо. В Земле покойники живут.

— И черти, — огрызнулся Петр. Глаза его угрюмо потемнели.

Климов улыбнулся.

— А вот тут ты ошибаешься. Черти живут наверху.

Петр ответно растянул в улыбке губы.

— Все ты знаешь.

— Нет, не все.

— А что?

— Где этот самый горотдел располагается? Милиция.

— Да вон, за почтой. Во дворе.

Перейдя площадь, Климов глянул на группу парней, куривших около кафе, отметил, что швейцара в дверях не было, зато у входа парковался темно-синий «Мерседес» последней марки.

«Кто-то со свитой», — уклоняясь от ветра, подумал Климов и, завернув за почту, оказался во дворе, тесно застроенном верандами, мансардами и сараюшками. Давно предназначенные под снос, эти хибарки чудом уцелели в центре города, должно быть оттого, что каждый год подлатывались, подновлялись, красились во всевозможные цвета, белились густо насиненной известью, кряхтели от дождя и сырости, как их жильцы, но все еще цеплялись тамбур к тамбуру, верандочка к сараю. Медленно врастая в землю, они кособоко тащили за собой прогнившие в подпольях доски, бочки с квашеной капустой, старые фанерные комоды, ящики из-под гвоздей, помятые картонные коробки, сырость, хлам и запах плесневелых огурцов. Во многих окнах стекла были скреплены замазкой.

Строения ветшали, подгнивали, осыпались.

Что на окраине, где доживала свои годы баба Фрося, что здесь, в центре, в унизительном соседстве с площадью и монументом, Климов чувствовал, что Ключеводск серьезно болен. Обречен. На вымирание. Болезнь шифровала свои письмена, но ее тайнопись уже читалась им. Да и не только им. Вон, как образно подметил Петр: «Хоть иди и зарывайся в землю».

Безработица.

Горотдел милиции располагался в двухэтажном крепеньком особнячке, подъезд к которому был посыпан песком и замусорен листьями. Ветер шевелил их, встряхивал, перебирал и, не найдя красивых, сбрасывал к бордюру, отметал под водосточную трубу.

Капитана Слакогуза в кабинете не было.

Паспортистка, выглянувшая из своей каморки, подсказала, что «они» будут здесь с минуты на минуту.

— Подождите.

Зная, что это такое «с минуты на минуту», тем более в заштатном городке, где время забывает про свой бег и переходит на размеренно-неспешный шаг, Климов сел в указанное паспортисткой «кресло», нечто среднее между качалкой и казенным табуретом.

В таком же «кресле» у стены, расписанной «под дуб» местным умельцем, сидел еще один скромняга-посетитель, ожидавший капитана.

Легонький, странненький, как облетевший одуванчик.

Зрачки его плавали, щеки ввалились, пальцы вздрагивали.

Он сидел в замызганной белой сорочке, грязных брюках и в носках — без туфель.

Было видно, что ему несладко.

Он что-то спросил убито-квелым голосом у паспортистки, задержавшейся возле своей двери, и та ответила ему, что «нет, нельзя» с тем нетерпением, когда любые проявления людского такта кажутся излишней церемонностью.

Мужичонка, а иначе и не скажешь: мал и худ, зажал виски руками, покачнулся и заплакал.

Натурально.

Плакал тихо, обреченно, позабыто.

Так он, может, плакал только в детстве, за кадушкой, получив от матери затрещину за опрокинутую наземь — не нарочно же! — цибарку с молоком.

Так плачут не от боли, а от собственной вины.

«Пусть выплачется, зря не плачут», — подпер щеку ладонью Климов, снова ощущал неприятную нудьгу в области зуба.

Надо удалять.

Он вспомнил, что еще у гроба бабы Фроси хотел облегчить свою участь аналгином, и полез в карман, отыскивая в нем таблетки.

Аналгина не было. Должно быть, выронил в купе на полке ночью, когда шарился во тьме, стесненный потолком. А может быть, на въезде потерял, когда переворачивался через спину, отпрыгнув от «Камаза»… Пистолет на месте, документы… Паспорт здесь, билет обратный… вот он, удостоверение… его как раз и не было. А вместе с ним и права на ношение оружия… Хреново. Но не страшно. Оружие он применять не собирался, а удостоверение, конечно же, осталось в ватнике, в котором он бежал из психбольницы и в котором был, когда Андрей «брал» стоматолога.

Все верно.

Главное, что паспорт с ним и пистолет на месте.

Мужичонка так же тихо, как и плакал, расстегнул сорочку, промокнул лицо подтянутым воротником и посмотрел на Климова с запуганной печалью.

— Извините. Думал: не доеду.

Он двумя ладонями скользнул по подбородку, ощутил щетину, извинился, что небрит, как будто Климов выбрит, сам такой, если еще не хуже, и скрестил худые, в темных узлах вен, подрагивающие руки на коленях.

— Чуть живой остался.

Климов понимающе отвел глаза, словно в том, что мужичонка «еле жив остался», была его вина.

— Самолет, — снова вытер слезно заблестевшие глаза тщедушный мужичонка, и Климов почему-то сразу же подумал об аварии. Перед его глазами заструился воздух, колеблемый горячим и безудержным дыханием надсадно взревевших двигателей, воздух, размывающий очертания диспетчерской настройки аэропорта и затмевающий бесстрастные огни подхода охватившим крылья самолета пламенем. Когда его с границы перебросили в Афганистан, он начал службу в батальоне аэродромного обслуживания и ему хорошо было известно, что это такое: еле жив остался.

— Шасси сломалось? При посадке? — Прикидывая вслух, Климов пытался угадать причину катастрофы, теперь уже внимательно разглядывал жертву аварии. Кончики усов у того были блеклыми, белесоватыми, видимо, он часто их прикусывал.