Олег Игнатьев - Мертвый угол

Повертев в пальцах свечечки-карандаши, он сунул их в бумажник, но они торчали, и тогда им нашлось место в пиджаке, во внутреннем кармане. В действенную силу снадобья он, разумеется, не верил — столько лет прошло! да и эффект самовнушения не надо забывать, пожалуй, это главное, — но отчего-то захотелось взять на память, как алмазный диск.

Отобрав все то, что захламляло ящики стола, комода и фанерной колченогой тумбочки, Климов увязал ненужный лом и мусор в найденную под диваном тряпку, отволок на свалку.

Возвращаясь, он заметил, как на глиняном валу свежеотрытой траншеи, ведущей к огороду соседей, толклись мальчишки и каждый сосредоточенно-настырно стремился спихнуть в нее приятеля.

Климов невольно укоротил шаг, остановился, засмотрелся… и безотрадно подумал, что опыт поколений проходит для людей бесследно: об этой игре — кто кого раньше столкнет в канаву — знал еще Диоген, тот, что дела Деметры и дела Венеры справлял на глазах у сограждан. Вздохнув, Климов продолжил было путь, но тут ему внезапно показалось, что где-то высоко, над рвано-рыхлыми темнеющими облаками потерянно лепились к ветру крики журавлей, словно отзывчивая на добро природа каким-то тайным знаком поднимала на крыло тревожных птиц, предупреждая всех о скорых заморозках, скудости лесов и леденящей бесприютности равнины. Климов запрокинул голову, пытаясь в сумерках увидеть птичий клин, и тут ему до боли ясно стало, что и ватажка малышей, галдящих над траншеей, мокрые деревья, шумящие редкой листвой, и ветер, налетающий на Ключеводск слева и справа, и темный бугорок могилы с воткнутым в него крестом — все они загадочным образом перекликались с незримой стаей журавлей, услышанных им высоко-высоко, с тревожным криком птиц, роняющих почти что осязаемое эхо своего прощания с родным простором в душу бабы Фроси, в сиротски зябнущую душу Ефросиньи Александровны Волынской, которая, конечно же, все слышит и все помнит. Не может не услышать птиц в такой печальный час.

— Не может не услышать, — сам себе негромко сказал Климов и ему, как никогда раньше, стали близки и мокрая дорожка в желтых пятнах сорванной листвы, и черный бугорок могилы, с упавшим на него последним яблоком, и сбивчивая грустная разноголосица высоких журавлей.

У каждой истории свой конец, и после самовольного захоронения Ефросиньи Александровны Климов не исключал, что Слакогуз потрепет нервы, попробует придать истории преступную окраску, возбудит дело. Климов допускал, что неприятностей будет достаточно, что из района может прикатить усиленный наряд, группа захвата, чтоб взять его, как мародера и домушника. Все могло быть, все можно было ожидать, и Климов встал пораньше, вновь невыспавшийся, с ощущением какой-то непредвиденной утраты. В голове крутилась надоедливая присказка: «Хорошо начнешь, плохо закончишь». Почему это так, а не иначе, Климов сказать не мог, хотя и спрашивал себя: почему так? Ну, почему обязательно плохо? Единство и борьба добра и зла? Родство противоречий? Ведь все довольно относительно: нет в жизни ни начала, ни конца. Но что-то угнетало: есть. И этим «есть» был взрыв на атомной электростанции в городе Н., о чем сообщало местное радио каждые пять минут. Сигнал атомной тревоги застал Климова на кухне, он пытался набрать в чайник воды, но кран захлебисто сипел, клекотно всхрапывал и только, даже полстакана нацедить не получилось: воды не было. Климов раздосадованно грюкнул чайник на плиту, и в этот миг заговорило радио. Всем жителям в срочном порядке указывалось место сбора: шахтоуправление. Брать с собой разрешалось только самое необходимое.

Климов машинально глянул на часы: четверть восьмого. Через полчаса за ним должен был выехать Петр, отвезти на станцию, помочь достать билет на поезд через знакомую кассиршу. Теперь их планы полетели к черту!

— У-у-у, — простонал Климов и, сдернув с гвоздя плащ и шляпу, поспешил к Петру. Может быть, еще успеют, вырвутся из городка, хотя, надежд, конечно, было мало.

По улице уже бежали люди.

— Слышали?

— Это ужасно!

— Господи, второй Чернобыль…

Плач детей, испуганные крики женщин, тихие ругательства мужчин… Кошелки, чемоданы, сутки…

— Что же будет, Боже… Что же будет?

Какая-то старуха с растрепанными волосами вцепилась в руку Климова и зло-страдальчески заглядывала снизу-вверх в его глаза: — Не уходите! У меня муж-инвалид…

— Потом, потом, я сам спешу…

— Будьте вы прокляты!

Измученная собственным бессилием и воображаемой утратой мужа, который облучится и погибнет, если не помочь ему добраться «до эвакуации», старуха плюнула с такой самозабвенностью, что Климов еле уклонился от плевка.

Ни удивления, ни возмущения, он, разумеется, не выразил. Эмоции сильнее этикета. Людская паника — та мясорубка, в которой все условности перепускаются на фарш.

Смятение, озлобленность, тоска. Крик, ругань, ссоры…

Под стать смятенному чувству людей, чья жизнь теперь зависела от скорости эвакуации, где-то над Ключеводском яростно сшибались два ветра — восточный и западный. Какой из них мог притащить за собой облако радиоактивной пыли, никто не знал. И это угнетало, мучило, гнало и поторапливало.

Климов ускорил шаг.

Переплет, в который он попал, был невеселым.

От яростной междоусобицы ветров, расплескивавших по проулку лужи и крутивших в воздухе листву, казалось, гнулись не только деревья, но даже стекла в рамах.

Сумерки редели, но на смену им срывался дождь.

Петра он дома не застал. Калитка на запоре, дверь на замке, «Москвича» нет.

Проклятье.

Сосед, высокий жилистый мужик, покрикивавший на жену: «Да хрен с ними, с деньгами!» — спустил с цепи обрадованного пса и подхватив его на руки, сказал, что Петр уехал рано утром.

— Можно сказать, ночью.

— До тревоги? — спросил Климов.

— Где-то так за час.

— Куда, не говорил?

Сосед пожал плечами, еще раз поторопил жену и пояснил:

— Я слышал, как он выезжал, а вот куда, не знаю.

Климов тоже не мог знать, куда уехал Петр.

А времени, чтоб его ждать, не оставалось. Поезд отходил без четверти девять, но, судя но творившейся в городе панике, выехать из Ключеводска не удастся. Одна надежда на Петра. Человек он обязательный. Как ни крути.

Сунув руки в карманы плаща, Климов посмотрел на облачно-стремительное небо, проводил взглядом жилистого мужика с собакой на руках, который держал спину по-армейски прямо и покрикивал на семенившую следом жену, навьюченную рюкзаком и двумя сумками, подумал об ущербности людского быта и заметил въехавший в проулок черный «рафик».

Невольно насторожившись, он спрятался за ствол раскидистого абрикоса, росшего возле соседского забора, и проверил пистолет.