Элла Никольская - Мелодия для сопрано и баритона (Русский десант на Майорку - 1)

Дом номер тринадцать был отгорожен от улицы добротным, недавно покрашенным в зеленый цвет штакетником, который позволял разглядеть, что и дом, хоть невелик, но тоже крепок и покрашен: светло-коричневый, с зелеными веселыми ставнями, а перед домом цветник, и уж тут розы так розы, не то что беспризорницы возле гостиницы.

Старик, вышедший на мой стук, придерживал за ошейник большого желто-белого пса, который отнесся ко мне миролюбиво, только обнюхал деловито пропылившиеся ботинки. Комната, куда меня провели, никак не соответствовала всему, что мне до сих пор довелось увидеть в этом городе. Будто кто-то нарочно вздумал воспроизвести старорежимный, мещанский, провинциальный до комизма стиль: подушечки с вышитыми надписями, буквы неразборчивые, готические, что-нибудь поучительное наверняка, кружевные салфетки, цветущая герань на подоконнике. Стекла в буфете так и сверкают, а за ними сверкает выставленная напоказ посуда. Этот неожиданный интерьер заставил меня подумать, что, возможно, та, кого я ищу, жила некогда в этом доме. Дело в том, что моя молоденькая жена именно такой стиль пыталась внедрить в мою захламленную, от века не ремонтированную московскую квартиру - и отчасти преуспела. Мамина бывшая спальня, которая теперь служила детской, и кухня подверглись насилию: были побелены, покрашены, преображены в нечто светлое, опрятное, жизнерадостное, и герань пышно распустилась на кухонном окне.

Легенду я придумал ещё по дороге на Татарскую улицу

Хозяин - ширококостный, с негнущейся спиной - сесть мне не предложил и сам не сел, а стоял возле белой, изразцовой - а как же иначе? - печи. Испытывая отчаянную неловкость, я принялся, стоя посреди комнаты, излагать свою версию: разыскиваю, мол, Марееву Зинаиду, дальнюю родственницу, только недавно узнал, что она воспитывалась в детдоме, а теперь вот, несчастье какое, стало известно о смерти её, но хотелось бы поподробнее и о жизни, и о смерти, а по данному адресу, сказали, проживает задушевная её подруга Маргарита... Черт знает с чего мне вздумалось все это городить, но сказать правду - что от меня жена сбежала и я её ищу - казалось вовсе уж невозможным. К тому же общение с Коньковым имело то следствие, что говорить правду вообще стало казаться дурацким занятием, а вот накрутить всякой ерунды - признаком ума и, простите, сыщицкого профессионализма. Потому что, не скрою, помимо стыда, злости на себя и на женщину, втянувшую меня в нелепые приключения, помимо тревоги за сынишку, я испытывал некоторый азарт, мне нравилось чувствовать себя детективом, и это скрашивало даже горечь от всего вышеперечисленного. Ну считайте меня дураком, если хотите, но сначала попробуйте поставить себя на мое место.

Ледяной взгляд старика внезапно отрезвил меня: Господи, ведь он ни одному слову моему не верит. Ишь как кривятся тонкие губы, коричневая кожа - будто растрескавшаяся глина, в голубеньких, почти белых слезящихся глазах убийственная насмешка, презрение и даже что-то опасное мне почудилось.

Я будто споткнулся на бегу - умолк и приготовился к отступлению. Обернулся - и увидел, что собака растянулась на коврике, загородив собой дверь. Та-ак!

И тут появилось новое действующее лицо: в комнату вошла сгорбленная старуха, увидела меня и просияла всем своим пергаментно-желтым, плоским лицом, узкие прорези, обозначавшие местоположение глаз, вовсе закрылись.

- Какой го-ость! - пропела она радостно, - Хельмут, ты чего стоишь, как пень? А она-то где?

Старик буркнул что-то невнятное, сдвинулся с места и за его спиной, на покрытым вышитой салфеткой комоде я увидел фотографию - самую большую из тех, что там красовались, и выдвинутую чуть вперед, а на фотографии собственную физиономию и её, с белым цветком в высоко зачесанных волосах. Я гордо смотрю прямо в комнату, а она на меня, преданно и нежно. Тот самый свадебный снимок, который я безуспешно искал у себя дома, чтобы суперсыщик поскорее мог взять след.

Еще бы старик мне поверил! На фото оба мы крупным планом, счастливые новобрачные, и весь я тут как тут: густая, слава Богу, шевелюра, седая прядь от левого виска, модные квадратные очки - я и сейчас в них, усы и бакенбарды небольшие, тоже по моде. Чего ж удивляться, что хозяева сразу меня признали?

Старик прошагал к двери будто сквозь меня и с грохотом захлопнул её за собой, оставив враля-визитера на попечение старухи. Не обращая на неё внимания, я двинулся к комоду, нечто весьма любопытное мне почудилось - ну да, так и есть, фотография надписана. В правом нижнем углу прямо по белому платью невесты две аккуратных строчки: "Дорогим дедушке и Паке от Гретхен и Всеволода". И дата проставлена, только её наполовину загораживает рамка.

Сухонькая, коричневая, как обезьянья лапка, рука отобрала снимок - я уже собрался вытряхнуть его из рамки. Узкие глаза глянули будто через ружейный прицел:

- Ты чего пришел? - гневно крикнула старуха, - Чего ищешь? Гретхен где?

- Гретхен я никакой не знаю, - голос мой тоже сорвался на крик, - Вот на этой женщине - я согнутым пальцем безжалостно постучал по лицу, сияющему нежной улыбкой, - я женился, а она меня обманула, у неё был чужой паспорт. А теперь ещё и убежала к любовнику, сына забрала. - Я весь дрожал от негодования и жалости к себе и закончил вовсе уж нелепо:

- Я этого так не оставлю.

Морщинистое лицо хозяйки обратилось в неподвижную маску. Некоторое время мы оба молчали, потом она тяжело вздохнула:

- А я-то, старая, обрадовалась, думала, Гретхен вернулась. Мы о ней не знаем ничего - прислала фотографию эту в письме, обратного адреса не дала. И больше ни одной весточки... Значит, сын у вас родился...

Она сама аккуратно достала фотографию, протянула мне - знакомым полудетским почерком проставлена дата нашей свадьбы.

Я спрятал фото в нагрудный карман, Пака - наверняка это и была "дорогая Пака" - безропотно проводила её взглядом, как бы согласившись с моими правами. Пододвинула мне стул.

- Садись, раз уж приехал.

Только сейчас я заметил, какая правильная и чистая у неё русская речь. При такой-то азиатской внешности: темнолица, узкоглаза, да ещё и горбата, в пестрой кацавейке, какие, я успел заметить, носят все местные старухи.

Я опустился на предложенный стул, решив непременно дождаться... сам не знаю, чего.

- Он куда ушел? - спросил я о старике, - Мне с ним надо поговорить.

- Не придет он, - твердо сказала Пака, - Ты его обмануть хотел, правда ведь? Хельмут этого не любит.

Похоже, она гордилась старым Хельмутом. Что за странная пара, кто они друг другу, эти двое? И кто им Маргарита?

- Погоди, - объявила старуха и скрылась за дверью. К хозяину пошла прояснить, что и как, решил я. Вот и случай рассмотреть остальные фотографии. Хельмут - без сомнения это он, на выцветшем, довоенном наверняка снимке, у стоящей рядом с ним женщины в узком пальто и надвинутой на лоб шляпке лицо моей жены - светлоглазое, приветливое, невыразительное. И у девочки в пионерской форме, которую приобнял за узенькие плечи хмурый парнишка с длинным тяжелым лицом Хельмута - это уж другой снимок, - у этой девочки тот же спокойный, безмятежный взгляд. Ангельские лица у женщин этой семьи - вот как бы я это определил. Тут и сама Гретхен ребенком, лет семи на коленях у мужчины, похожего на Хельмута, - но это, пожалуй, не он, а тот самый подросток, ставший лет на десять старше. И снова он или смахивающий на него светловолосый паренек. Фотография цветная, непривычный городской пейзаж: чужие нарядные дома, и машина, к которой он прислонился небрежно, не больше не меньше как "вольво", и где-то я видел эти два купола, что высятся за его спиной, - округлые, будто взнесенные над крышами женские груди. Знакомая по картинкам лютеранская церковь в каком-то немецком городке...