Сергей Высоцкий - Увольнение на сутки. Рассказы

На земле лежали палые листья — желтые, красные. «А ведь уже осень, — подумал Гаврилов, — скоро сентябрь». Но погода была теплая, солнечная. Яркое голубое небо совсем не походило на осеннее.

— Вот какая погода стоит чудная, — сказала вдруг старушка, обращаясь к Гаврилову, — просто благодать.

Гаврилов от неожиданности вздрогнул, обернулся.

— У вас-то на море, наверное, все ветер да волны? Пароходы качает?

— Да не всегда, — улыбнулся Гаврилов. Его позабавило, что старушка сказала «пароходы». Совсем как лихой боцман.

— Какое счастье жить спокойно! — продолжала старушка, глядя на Гаврилова очень внимательно и почему- то с участием. — Жить, когда не воет сирена и не «везут на кладбище эти страшные саночки… Столько — словно умерли уже все…

«Блокадница, — думал Гаврилов, глядя на старушку. — Но выжила. И как это она вынесла? Такая старая. А бабушка Анастасия не вынесла…»

— …Но главное — холод. Я так, наверное, и не согреюсь… А люди добрее стали.

Старушка все говорила и говорила… Гаврилов кивал головой. Его смущал участливый тон старушки и пристальный, цепкий взгляд.

— У меня соседка по квартире такая была неприятная дама. Грубая, подозрительная, настоящая моветон, и, вы знаете, чай приглашает меня пить. С сахаром! А раньше не здоровалась… Да что и говорить — блокадники фашистов кормят, папиросы кидают — тем, что дома восстанавливают. Я сама видела… Добрые люди у нас, добрые…

«Да, добрые, — подумал Гаврилов, — но уж если сволочь попадется, то это такая сволочь…» Сердце его застучало быстрее. Он снова ощутил тяжесть пистолета в кармане.

Здесь, на углу Большого и Десятой, Гаврилов уловил легкий аромат табака. Табачная фабрика имени Урицкого находилась рядом с его домом — к одной из стен внутреннего двора примыкало здание самой фабрики, к другой— фабричный двор. Прямо на крыше фабрики стояли во время войны зенитки. Стреляли они гулко и часто, а осколки сыпались, как горох, по крыше, падали даже во двор-колодец. Первое время мальчишки собирали эти осколки и хвастались друг перед другом, кто собрал больше. Потом на эти осколки уже никто не обращал внимания: одних мальчишек эвакуировали, другие умерли, а оставшимся было не до осколков.

С августа Гаврилов часто дежурил с соседом Василием Ивановичем на крыше — тушил зажигалки. Мать уже не требовала, чтобы он по каждой тревоге бегал в бомбоубежище — иногда за ночь было по десять-двенадцать тревог. Да потом они с матерью видели однажды, как на Среднем раскапывали подвал обрушенного бомбой дома, — живых там не осталось никого…

К тому же почти всю осень мать была на окопах. Иногда вырывалась на несколько часов. Привозила картошки, овощей. Мылась в ванной. Брала смену чистого белья и уезжала снова.

…Крыша была без всяких ограждений, в меру покатая, но Гаврилов не боялся. Боязнь высоты прошла у него как-то сама собой. Он даже не успел этому удивиться. А раньше боялся ездить в лифте и смотреть в пролет лестницы. С Василием Ивановичем ему всегда было спокойно, даже когда крышу пробила первая зажигалка и Гаврилов опрокинул на нее ящик с песком.

Чаще всего они дежурили вечером и ночью, когда Василий Иванович приходил с работы. Днем дежурили другие соседи — Зойкина мать, учительница Валентина Петровна. В короткие перерывы между окопами дежурила мать Гаврилова. Не дежурил только Егупин. Гаврилов слышал, как однажды он сказал управдому Антонине (так ее звали все, словно отчества у этой полной веселой женщины никогда и не было), что у него кружится голова.

С крыши было далеко видно. Вблизи — только крыши, крыши… Лес труб. Гаврилов раньше никогда и не подозревал, что так много высоких печных труб торчит над городом. Дальше — купола и колокольни соборов. Посеревшие Исаакий и Петропавловка.

Когда не было налета или стрельба шла где-то в стороне, они сидели с Василием Ивановичем на проржавевшей железной скамеечке между двух труб, постелив на нее кусок старого половика. Когда в дело вступали зенитки с фабрики, они пролезали через слуховое окно на чердак и сидели на красивом, но без ножек, обитом ярким шелком диване с завитушками. Осколки гремели по крыше, заглушая прерывистый гул немецких самолетов.

Гаврилов видел с крыши, как горели американские горы и Народный дом на Петроградской, стадион Ленина…

Сейчас ему не вспомнить было всех подробностей— вроде бы и небольшой срок, всего четыре года прошло с той страшной блокадной поры, но многое забылось, стерлось в памяти. И как начались эти пожары, и откуда летели самолеты. Он помнил только зарево в полнеба, запах гари в воздухе и щемящее чувство тоски и незащищенности.

И другие события со временем как-то поблекли в памяти Гаврилова. Он многого не мог вспомнить, как ни старался. Например, как умерла Валентина Петровна, как увезли ее дочь Зойку. «Наверное, в то время, когда я сам болел?» — думал Гаврилов. Чудовищные провалы образовались в его памяти. «Может, все это так и надо — забыть жестокие подробности, иначе они никогда не дадут покоя», — думал Гаврилов. А почему же тогда он помнит и не забудет никогда Егупина?

Но что бы ни случилось с его памятью, сквозь общую тупую боль воспоминаний о том годе, как о чем- то жестоком и тяжелом, в нем жили, никогда не тускнея, картины, связанные с самым больным и самым радостным.

И эта картина: в одно из первых своих ночных дежурств он увидел, как, рассекая тьму, тянутся к вражеским самолетам цепочки ракет. Он инстинктом почувствовал, что эта за ракеты, еще не смея подумать о том, какая большая подлость совершается сейчас на его глазах в небе родного города.

— Дядя Вася! Дядя Вася! — закричал Гаврилов и схватил за руку Василия Ивановича. Схватил и почувствовал, какая твердая и бугристая стала у того рука.

— Молчи, сынок, молчи! — сказал Василий Иванович, и Гаврилов поразился, как это он может говорить так спокойно. Не кричит, не зовет его бежать туда, откуда тянутся к небу эти предательские цепочки.

Его сердце готово было разорваться. Неимоверный, невыносимый гнев душил его.

— Сволочи, гады! — закричал Гаврилов. — Сволочи, гады!.. — Он порывался бежать. Скорее, скорее туда! Попадись ему в руки сейчас этот ракетчик, он бил бы, бил, бил!..

Гаврилов и раньше слышал про ракетчиков и шпионов, слышал о парашютистах, переодетых красноармейцами. Но он еще ни разу не видел, как они действуют.

Василий Иванович не успокаивал его. Только обнял и прижал своею сильной рукой к груди.

Потом они долго сидели молча, вглядываясь в ночную темень, следя за тем, как далеко-далеко в стороне залива, наверное у Кронштадта, метались неясные всполохи — не то прожекторы шарили по небу, не то стреляли.

Наконец Гаврилов спросил, все еще не в силах успокоиться: