Николай Зорин - Окрась все в черный

Я и не подпускал, не видел, не слышал, насильно превратив себя в пишущую машину. Но плач прорвался. Это было подло, несправедливо. Я не заслужил этого! За стеной снова плакал ребенок. Там, в соседней квартире, плакал ребенок. Моя отчаянная попытка сбежать опять не удалась — тупик, я уткнулся в тупик. Умер последний (не считая меня) из моих мертвецов, — и пошло все по новому кругу. Инга вернулась со своим ребенком, вернутся и остальные. Это никогда не закончится! Я обречен — мы снова все обречены на новый виток кошмара.

В ярости я швырнул кисть, не заботясь, куда она угодит. Бросился на кушетку, обхватил голову руками, перемазанными красками. Второго круга мне не вынести. И как же это несправедливо!

Плач не смолкал. Плач настойчиво стучал в мою голову, как в закрытую дверь, надеясь, что его впустят, приютят и оставят там навсегда. Я заткнул уши, но он все равно проникал. Как же его заглушить? Включить музыку? Так уже было, нельзя идти на поводу повторений. Нужно что-то изменить, сбить сценарий. Что изменить?

Не дожидаться открытки, не дожидаться звонка в дверь, самому, первому к ней пойти и сказать: ваш ребенок не дает мне уснуть. Глупее ничего не придумаешь! Ну и пусть! Главное — изменить…

Я поднялся, пошел, страшный, перемазанный красками. Подошел к ее двери, превозмог содрогание. Позвонить? Постучать? И то и другое было, тогда, на дне рождения ее ребенка. Лучше сразу толкнуть дверь: если она не заперта…

Дверь оказалась не заперта. Легко поддалась моему несмелому толчку. Я вошел. Плач все звучал и звучал, и не думая сбиться, и не думая хоть на секунду прерваться. Я двинулся по коридору на плач (как когда-то по темной пустынной улице на звуки музыки). Толкнул вторую дверь, в комнату, — и увидел его — седьмого, лишнего. Неужели ему в голову пришла та же мысль: изменить ход событий, вмешаться в него с самого начала? Ему еще рано быть здесь… Но странно: плач все звучал, а ребенка в комнате не было. И Инги тоже не было.

— Что вы здесь делаете? — слегка задрожав от волнения, спросил я: где же все-таки ребенок?

— Я так и рассчитывал, что вы прибежите. — Он весело рассмеялся. А плач все звучал. — Что я здесь делаю? Провожу небольшой эксперимент.

Ну так и есть, тоже решил изменить сценарий. Но где же ребенок?

— Где Инга?

— Инга? — удивленно переспросил он. — Она умерла.

— Знаю! — рассердился я. — Не идиот! Но вы же понимаете, что все пошло по новому кругу.

— Не знаю, о чем вы. Так вот, мне все не давала покоя одна мысль…

— Внести поправки?

— Не перебивайте! — прикрикнул он на меня. — Ребенок…

— Да, где ребенок?

— Нет никакого ребенка! — Он опять засмеялся. — Нет и не было никакого ребенка! Вообще не было.

— Но как же…

— Все очень просто. — Он мне подмигнул, а затем встал на четвереньки — меня передернуло, — залез под кровать и стал вытягивать оттуда что-то… Старенький кассетный магнитофон — вот что! Щелкнул кнопкой — плач прекратился. — Видите? — Он снова нажал на кнопку — плач снова возник. — Раз — и включил, раз — и выключил.

— Зачем вы это делаете? — взъярился я. — Это совсем не смешная шутка!

— А это никакая не шутка. И во всяком случае, не моя. Инга проделывала этот трюк для каких-то целей. Вы знаете, для каких? Нет? У нее не было ребенка.

— Но как же так… Нет, этого не может быть! Она гуляла с ребенком, каждое утро, ровно в восемь, вывозила коляску…

— Это тоже был трюк.

— Но зачем?

— Чтобы вы думали, что ребенок есть. Магнитофон стоял под кроватью, плотно придвинутый к стене, к этой стене, смежной с вашей квартирой.

— Коляска страшно грохотала, — проговорил я сонным голосом.

— Правильно! Грохот производился специально, чтобы вы слышали, как вывозят коляску. Вы, именно вы, потому что в этом доме больше нет никого.

— Но день рождения, — не хотел я сдаваться, — на день рождения был приглашен не только я.

— Не только вы, но и остальные ваши «мертвецы». Ребенок послужил приманкой.

— Приманкой? Как же это жестоко!

— Да, приманкой, чтобы шесть мертвецов с вашей картины собрались здесь, все вместе.

— Шесть мертвецов и один лишний.

— Очевидно, мне была отведена другая роль. — Он усмехнулся.

— В другой картине, — усмехнулся и я, готовый разрыдаться.

— Роль очевидца событий.

— Роль подсматривающего.

— Подсматривающего?! — Он рассмеялся. — Остроумное определение!

— Для вас — может быть, а для меня… Я все надеялся, что подсматривающий — я. А теперь… Теперь для меня все кончено.

— Но почему? Разве нельзя изменить сюжет?

— Нельзя. Пытался, не далее как сегодня… ничего из этого не вышло! В очередной раз думал обмануть… не знаю, кого или что? Рок, наверное. Не получилось! Вы же сами видите! Ребенка нет, ребенка не было. Я знаю, почему она это делала — чтобы мне указать… А вы указали на то, что она указывала, да я не желал понимать. Думал, можно спастись, обмануть, — не выходит.

Я повернулся, пошел из комнаты походкой приговоренного.

— Измените сюжет! — крикнул он мне вдогонку.

Я покачал головой и двинулся по темному коридору.

Я ведь знал, с самого начала догадался, кто есть кто, только верить не хотел. Боролся, как мог, бился за свою жизнь, подавал прошение о помиловании. Но разве можно противостоять неизбежному?

Одно хорошо: с этой картиной затруднений не возникнет — героям больше не о чем спорить.

Самоубийца в кресле — это я. Бывший седьмой, бывший лишний — прильнул к стеклу с улицы. Он ждет, когда прозвучит выстрел. Я жду, когда в голове моей дозвучит «Окрась все в черный», — и тогда наконец сделаю то, что не решился сделать два с половиной года назад.

Пистолет я тогда купил у Гамазинского — старинный, но в отличном состоянии, он уверял, что вещь антикварная, но, кажется, догадался, для чего я его покупаю. У него было много разного оружия. Убить себя я решил на Болгарской. Стояла снежная и мягкая зима, а в тот день неожиданно погода испортилась, подул ледяной ветер. Я шел по темной заснеженной улице, в кармане сжимал пистолет и старался не думать, зачем туда иду. И когда в квартиру вошел, не думал, и когда все уже было готово, не думал, не думал… Сосредоточился на воспоминаниях — сначала насильно их вызывал, а потом они сами прорвались, не остановишь. Помню, сидел и плакал в кресле, умиленно, растроганно. Я не боялся смерти. Не потому не убил себя, что боялся. Просто вдруг услышал шаги — они не прошли мимо, а остановились возле моего окна. И мне ясно представилось, что кто-то там, с улицы, смотрит. Окно было занавешено шторами, но мне казалось, что он видит меня сквозь этот желтый шелк и понимает, что я сейчас собираюсь сделать. Видит, понимает и ждет, наблюдает за каждым движением, и с каждой минутой моего промедления становится все нетерпеливее. Вот он уже начинает сердиться: на улице холодно, ветер и снег, ну, чего же ты тянешь? Он мешал мне, ужасно мешал! Я все думал, кто он такой: случайный прохожий? Гамазинский? Какой-нибудь молодой репортер, жаждущий прославиться на сенсации?