Надежда Зорина - Оборванные струны

Голова начинает кружиться, ноги совсем не держат, но он не позволит мне упасть, отключиться. Он меня замучает до смерти.

— Не смотри так! Господи!.. Или смотри! Это ее взгляд, ее характерный взгляд. А я-то боялся, что не получится. Меня уверяли, а я не верил. Я столько литературы за этот год изучил и все же сомневался… А они оказались правы, тысячу раз правы. Генетическая память коварная вещь. И ладно бы сердце, а тут… Видимо, чем примитивнее личность, тем больше влияет на нее генетическая память. Да, да, дело в этом! Ты была никакой, ты была полой, пустой. Рита бы тебя даже не заметила. Просто скользнула бы взглядом, как по не самому удачному серому фасаду здания, и прошла мимо.

Он ошибается. Он очень ошибается. Я нужна была ей не меньше, чем она мне, не меньше, чем Минька нам обеим. Это наши лица Флер искала в зеркальной поверхности стеклянного кувшина. Это со мной наперегонки она бежала к клетке тигра. Это я сопровождала ее на ее печальном пути по деревянным мосткам и удерживала на краю обрыва. Она знала меня всегда, как и я ее знала.

— Я даже мужа у тебя отнял. Это было совсем не сложно. Думаю, что он уже и забыл, что ты была когда-то в его жизни. Ну что? Ты наконец готова?

Он ухмыляется, безумно и жалко. У него больше нет сил ждать, когда я выстрелю. Поднялся на свой эшафот и не может с него сойти. Он так решил. Он не отступится от этой идеи.

— Ну, пожалуйста, Рита! Стреляй… — Глаза наполняются слезами, глаза умирают от горя. — Пожалуйста, Риточка! — умоляет он свою мертвую жену простить его — убить и простить. Она его и так давно простила. Я бы простила, я бы смогла простить.

Она… Или я… Или мы вместе…

— Стреляй, моя хорошая, я тебя очень прошу.

Я или она, каждая по отдельности, каждая со своего конца поляны поднимаем пистолет. Какой он тяжелый! Я, она, по отдельности, вместе наводим на цель — чуть правее, чуть выше! — и нажимаем на спусковой крючок.

Он падает. По-настоящему падает. Этого не может быть! На груди расплывается красное ужасное пятно.

Нора с диким лаем летит на меня, но проносится мимо. Он лежит на траве, мертвый, убитый. Этого не может быть — я стреляла в дерево! Но он лежит с красным пятном на груди. Меня ужасает его умиротворенная улыбка. Невыносимо лает собака. Поляна наполняется голосами людей, они кричат, ужасно громко кричат. Стеклянный кувшин разбивается вдребезги на тысячу ослепительно сверкнувших и тут же угасших осколков.

— Вам как обычно? — Бармен в полумраке бара близоруко щурится.

Та же фраза. Тот же бар. Тот же подслеповатый бармен, живущий в своем затуманенном полуслепом полумраке. Интересно, почему он не носит очки? Избавил бы себя от общения с призраками.

— Почему вы не носите очки? — Я улыбаюсь ему, не до конца уверенная, что он увидит мою улыбку.

— Вы уже спрашивали, Маргарита. Наверное, забыли? А я вот никогда ничего и никого не забываю. Ваш любимый коктейль — «Белый русский», ваш любимый вальс — «Оборванные струны», ваш любимый человек — Вениамин, сидит и ждет вас за вашим любимым столиком у окна в углу, только сегодня он не один, а в компании ваших — любимых? — друзей. Так скажите, зачем мне носить очки?

Бармен смеется и ставит на стойку стакан с коктейлем. Смеется, но его явно что-то тревожит. Он хочет задать вопрос, но стесняется, как и очков. Он вообще ужасно стеснительный и вопрос не решится задать. Не буду его мучить. Не буду его разочаровывать. Пусть все идет, как он хочет: я — Маргарита Синявская, незачем знать ему эту скучную правду. Да и правда ли это? Сейчас я совсем не уверена. Флер жмет мне ладонь, благодаря, и подсказывает, как вести себя дальше. Откидываю челку со лба резким, но изящным движением — как у нее это здорово получалось! Улыбаюсь туманно-соблазнительно и заговорщицки подмигиваю:

— Пиар, обыкновенный пиар. Моя смерть — всего лишь рекламный трюк. Чтобы ярко жить, необходимо время от времени ярко умирать.

Флер мне аплодирует. Я сама себе аплодирую. Бармен в восторге.

— Я так и подумал. Честное слово! Именно так и подумал. Кстати, Маргарита, я нашел для вас очень редкое исполнение «Оборванных струн». Струнное! Без этих противных дудок. Помните, вы тогда так и сказали: противные дудки, — и заказали двойное виски?

Я киваю. Скорее себе, чем ему: помню, помню, конечно помню. Теперь я все помню и уже никогда не забуду.

Вальс тихо-тихо начинает свой путь, покачиваясь, словно занавес перед последней репликой: вот сейчас она отзвучит — он опустится.

За моим «любимым» столиком сидят мои друзья. Я им очень благодарна, потому что если бы не они… «Если бы не они, бармен бы очень разочаровался в своем знании жизни», — шепчет мне на ухо Флер и заливается смехом. «И наверное, все-таки заказал бы себе очки», — вторю ей я, и смех наш сливается в один, неразделимый посторонним ухом поток. Смеясь, я иду к ним.

— Простите, кажется, немного опоздала?

— Ничего, — успокаивающе улыбается Андрей Никитин.

Морозов важно кивает — впрочем, важность ему идет: подполковник милиции и должен быть немножечко важным. Миня… Я боюсь встречаться с ним взглядом, я ужасно хочу встретиться…

— И чем же смог вас так рассмешить этот скучный человек у стойки? — спрашивает Вениамин немного ревнивым тоном.

Я облегченно вздыхаю и наконец решаюсь на него посмотреть. Он делает вид, что смотреть на меня ему совсем не страшно, что смотреть на меня вот так ревниво и влюбленно — для него обычное дело.

— Никакой он не скучный! — Я кокетливо дергаю плечом. — Он знает обо мне все.

— Да он просто сплетник!

— Возможно, — опять с важностью кивает Морозов, но не выдерживает своей роли и покатывается со смеху.

Никитин с Вениамином присоединяются к нему, мы с Флер деликатно всех поддерживаем.

— Придется тебе начать все сначала, — обращается Андрей к Вениамину, когда веселье иссякает. — Ксения пропустила изрядный кусок твоих приключений, а ведь они непосредственно связаны с ней.

— Ну да, непосредственно, — бормочет Вениамин и отводит взгляд. Молчит, долго, напряженно. Закурил, почему-то мрачно посмотрел на Морозова, словно тот ему мешает, крутанул пепельницу и сам испугался этого жеста. — Ну хорошо, слушайте. Это были поминки. В этот день, ровно два года назад, я ее встретил, здесь, в этом баре. С утра я не пошел в агентство, просто не смог, а заявился сюда. Мне хотелось одного: напиться вусмерть, чтобы ни о чем не помнить, ничего не чувствовать. И вот я сидел здесь часов с десяти и все пил и пил, но не мог опьянеть по-настоящему, а воспоминания не только не уходили, но становились все ярче, мучительней. Потом я отошел в туалет, а когда вернулся… Ты сидела… То есть, простите, вы… Она сидела за этим столиком, за ее столиком, и пила свой коктейль. Этого не могло быть, никак не могло! Я не был пьян, но она сидела. Не могу передать, что я почувствовал! Счастье, и боль, и полная невозможность, я ведь понимал, что это совершенно невозможно! Ее одежда, ее прическа, ее жесты, да еще эта пепельница… Но мне не пришло в голову, что меня кто-то разыгрывает, не знаю, почему не пришло. И о том, что разыгрывают или мистифицируют кого-то другого, совсем не подумал. Я просто видел тебя… ее. Видел, но до конца поверить не мог. И попросил поставить вальс, ее вальс, для проверки. А ты… а вы…