Михаил Серегин - Если женщина просит

Роман Эмильевич выдержал эффектную паузу, взглянул на Аню нежным влажным взглядом, от которого у большинства женщин перехватывало дыхание, и ответил:

– Вполне понимаю вас, Аннушка.

– А если понимаете, так покажите нам нашу комнату и, если не сложно, выделите нам бутылку чего-нибудь покрепче… Виски, водочки там. Вот я что имела в виду, когда просила вас согреть меня, – договорила она с улыбкой на бледных губах – лицо Каминского не замедлило вытянуться – и повернулась к Алексею.

Тот, отстранившись от стены, смотрел на нее странным, неподвижным взглядом, в котором только последняя дура не увидела бы того, что хотела увидеть.

Каминский показал Алексею и Ане их спальню – она находилась на втором уровне – и удалился вниз досматривать фильм.

– Жарко тут у него, – сказала Аня и сняла свой белый свитер, а потом и джинсы. Под ними было кружевное белье. – Ну, что уставился, Алешка? Сам покупал… не видел, что ли? Давай лучше наливай.

– Да нет, просто ты только что жаловалась на холод и просила Каминского тебя согреть. Надо сказать, я поверил. Сказано было убедительно.

Аня засмеялась:

– С вами, мужиками, только так и надо – до костей пробирать. Что, Каледин, небось подумал: вот шалава, увидела мужика побогаче, да тут же и норовит на него с ногами вскарабкаться. Ведь думал, да?

– Да ну тебя, Анька, – пробормотал Алексей, разливая по рюмкам великодушно презентованный Романом Эмильевичем коньяк.

Аня посмотрела на него пристальным, долгим взглядом, словно пыталась понять, какие звери скребут на душе у этого человека, который только что застрелил двух… по сути дела, застрелил из-за нее, Ани.

– Что же будет дальше, а, Каледин? – спросила она.

– А дальше… а дальше видно будет. Но прежде нужно тряхнуть этого твоего Дамира. Чтоб ему неповадно было так геморить. Да и мне…

Алексей оборвал себя и заговорил другим тоном и – совершенно о другом:

– Ты вот что, Ань… поехали со мной в Москву?

– Что я там делать-то буду, в твоей Москве?

– А здесь ты что делаешь? – вопросом на вопрос ответил Алексей, а потом засмеялся: – Не заметила, мы с тобой почти один к одному повторили монолог из «Брата-2».

– А кто там разговаривал-то? Я не видала ни первого «Брата», ни второго.

– Киллер и проститутка разговаривали, – быстро ответил Каледин.

– Тогда не почти, а один к одному. Хотя ты не совсем киллер…

Алексей выпил коньяк, взглянул на Аню из-под приспущенных ресниц и произнес:

– Заманчиво было бы ответить тебе: а ты не совсем проститутка. Не знаю, может, и были у тебя какие жизненные обстоятельства, которые толкнули тебя на это.

– Были, Алеша. Жрать было нечего. И вообще.

– Я не представляю тебя проституткой. Знаю, что глупо, но – не представляю. Да мне все равно! Все равно, кто ты и кем ты была, понимаешь?

С лица Ани исчезла горькая ироничная полуулыбка.

– Не надо так говорить, Каледин. Мне такого никогда не говорили. Давай лучше напьемся. Так будет лучше всего.

– Почему – лучше? – воскликнул Алексей. – Или ты тоже согласна с Каминским, который сегодня сказал, что меня нужно уволить из клуба за профнепригодность, потому что профессиональный стриптизер не может иметь романтический взгляд на жизнь?

– То есть?.. – тихо спросила Аня.

– То есть я не могу восемь лет вспоминать одну и ту же девушку. Мне это противопоказано. Понимаешь? Противопоказано любить тебя! Только… только мне все равно, – он отставил пустую рюмку и, протянув обе руки, положил их на плечи Ани, – все равно, понимаешь? Я понимаю, что это сумасшествие и что этого не надо говорить, но могу же я, наконец, любить в двадцать три года! Любить не за деньги, а… вот так.

– Много слов, Каледин. Слишком много слов, – пробормотала Аня, притягивая его к себе. – Знаешь что, давай будем профессионалами до конца.

Он недоуменно взглянул на нее:

– Ты о чем?

– О том, что вот ты стоишь в Москве триста долларов в час, я – меньше, но в Саратове – и тоже дорого. Давай сведем наши тарифы к единому… к взаимозачету!

Она откинула голову назад, ее темные волосы метнулись, схлынув с бледного лица, и Аня засмеялась, потому что сказанная ею чушь о взаимозачетах была конвульсивным движением профессионального цинизма.

Каледин, бледный как мел – он не был таким бледным даже тогда, когда стоял перед Андроником и когда убивал этих водил с Крестовского пустыря! – налил ей и себе по полной рюмке коньяка и сказал хрипловатым, дрожащим от напряжения голосом:

– Я не хочу тебя отпускать от себя. Никогда. Не для того я ждал восемь лет, чтобы вот так просто отдать тебя. Верь мне. Я хочу выпить за это.

Аня едва шевельнула губами, и у нее вырвались легкие, как дыхание, серьезные и нежные слова:

– Не отпускай, Каледин. Не отпускай меня. Я тоже выпью за это.

Дамир Сафин не спал всю ночь и не дал спать никому из тех, кто мог помочь ему разрешить эту глупую, неотвратимую, эту возникшую буквально из ничего, но тем не менее никак не устранимую проблему. Оставалась ночь, только ночь. Уже были поставлены на уши все сотрудники кисловской фирмочки, уже были найдены все известные фигуранты в этой нелепой истории с убийством Кирика – найдены, с пристрастием допрошены и сданы в музей. Именно так выражался Дамир, когда отдавал приказ о физическом устранении.

И только один, один человек упорно от него ускользал. Даже не человек, потому что Дамир Сафин никогда не считал женщину, а тем более путану человеком. И этот «недочеловек», эта Аня Опалева никак не попадалась в расставленные сети. На той квартире, где она жила, давно сидела засада, перетряхнули всех подруг Ани, поставили на уши… да что толку перечислять ворох форс-мажорных мероприятий, если они не приводили к логическому или, напротив, алогичному – у баб-то нет логики! – завершению. Опалева исчезла.

Ну не могла она сама, без чьей-либо помощи, так удачно спрятаться!

Ночь серела и растворялась, как кофе, в который постоянно доливали воды по мере его убывания. Едва развиднелось, Дамир снова и снова хватался за телефон и отдавал приказания, в которых было все меньше уверенности и все больше истерического надрыва.

«Все, – думал Дамир, – и наши не спасут, если не отдам бабки этому черножопому псу, которого натравливает на меня Вайсберг. Не отдам долг – прикончат где-нибудь в темной аллейке, расстреляют джип или взорвут в собственной квартире.

Он глянул на часы: было без пяти семь. Он снова схватился за телефон, как утопающий за соломинку, которая и сама уже пропиталась водой и вот-вот затонет, как вдруг телефон зазвонил сам.

Дамир вздрогнул: высветившийся на автоматическом определителе номер был ему неизвестен.