Михаил Серегин - Если женщина просит

Все происшедшее накануне показалось Ане страшным сном. И только взглянув на валявшийся на полу органайзер, на который кто-то пролил самогон, Аня вспомнила, что все это происходило наяву.

Она встала с дивана и решительно направилась в прихожую – надевать туфли.

– Ты куда? – просочился страдальческий голос Макеева, а вслед за голосом в прихожую вполз сам его хозяин. – З-за пивом?

Аня не ответила, она молча вложила органайзер Кислова в сумочку и стала открывать замок.

– А… ну ты еще придешь… нет?

– Пока, Макеев, – сказала Опалева. – Всего наилучшего.

Она вышла из подъезда. Какой-то здоровяк, выгуливающий собаку, покосился на ее зеленовато-бледное лицо, скользнул взглядом по явно не по сезону туфлям, и ее буквально передернуло. Так, замечательно. Теперь ее мутит от одного лишь мужского взгляда.

А в мозгу крутились только две коротенькие фразы из дневника Юрки: «…милосердие – это его профессия» и – «Пусть считает, что это такая форма отпущения грехов».

Ну конечно! Как же она сразу не поняла еще вчера, что такие слова могут быть применены к человеку только одной профессии!

Аня бросилась к проезжей части и, остановив машину, завалилась в теплый салон, тяжело дыша.

– Куда? – спросил шофер.

– К Воздвиженскому храму.

Отца Никифора она увидела сразу. Его невысокая плотная фигура прорисовывалась на фоне иконы Николая Угодника. Рядом с пастырем стояли две миловидные прихожанки, которые улыбались, слушая горячую речь отца Никифора.

Анна подошла ближе и услышала весьма далекую от церковной тематики речь:

– Значит, мы договорились насчет завтра? А то завтра Афоня приезжает из Питера вместе с Владом, должны поставить пару ящиков за приезд.

– Мы водку не пьем, ты что, забыл, Леня? – пискнула одна из прихожанок.

– А, ну да. Да что попросите, то и будет. Господь щедр! Особенно к этим двум христопродавцам Афоне и Владу. Однако мне пора в ризницкую. Дела.

Отец Никифор распрощался с прихожанками и, торжественно ступая, направился в упомянутую выше ризницкую, как вдруг увидел Аню.

– Мир вам, святой отец, – сказала она. – Я хотела бы исповедаться.

– Позже, дочь моя, – ответил отец Никифор. – Я сейчас занят, Ань. Подожди чуть-чуть.

– Нет времени ждать, Леня, – ответила Опалева. – Я хотела поговорить с тобой о твоем старом друге Юре Кислове. Ты и не говорил, что знаком с ним.

Отец Никифор посмотрел на Аню с откровенным изумлением, к которому примешивался страх.

– Ну пойдем, пойдем в исповедальню, – сказала Аня. – Я думаю, теперь ты время найдешь.

– Он так просил меня! – с лихорадочной быстротой говорил отец Никифор, не глядя на Аню. – Он был тяжело болен и потому хотел умереть. Грозил, что покончит жизнь самоубийством, но ведь самоубийство – это смертный грех, верно? Он очень просил, предлагал деньги.

– И ты взял?

Леня опустил глаза.

– Я влип в большие долги, – пробормотал он, – в казино проигрался. Ты же видела, что я люблю ходить в такие… присутственные места.

– Священник! – проговорила Аня с тяжелым презрением. – Значит, те охранники… Леонид и второй… они знали, что ты убил Кислова?

Отец Никифор кивнул. В его глазах отчетливо читалось: откуда эта баба все знает?

– И что сказал тебе Кислов? Что он любит одну женщину, проститутку, и что он хочет, чтобы ты убил его в тот момент, когда он будет ее трахать, ему переклинит мозги и не будет больно?

– Да, но откуда ты все знаешь?

– Потому что я была та женщина, – медленно выговорила Аня. – Я. Понимаешь, ты, урод в рясе? Священник-убийца… я думала, такое бывает только в голливудских триллерах про маньяков.

Леня забормотал что-то нечленораздельное, а потом вдруг упал перед Аней на колени, и посыпался жалкий лепет, от которого Опалеву едва не вырвало:

– Анечка, у меня не было другого выхода. Я же не знал, что это ты. Я не… ну не говори, что ты… Не говори никому! Хочешь, я отдам тебе все деньги? Все деньги, которые остались у меня от тех, которые дал мне Кислов? Там еще много! Хочешь?

Аня брезгливо оттолкнула Никифорова, и он упал спиной на пол, не переставая бормотать:

– Не выдавай… не выдавай меня.

– Не бойся, не выдам. Бог не выдаст – свинья не съест, – холодно сказала Аня. – Только вот что, Ленечка. Я не выдам тебя при одном условии.

– При каком?

– Что ты немедленно сложишь с себя сан священника и займешься чем-нибудь, что больше бы соответствовало твоей натуре. Ну, в крупье бы пошел. В бармены. В сутенеры – тоже неплохое дело, прибыльное. Я даже тебе готовую клиентку подскажу – Анютик зовут. Нет, не я. Ну, или в мясники пойди. Как ты завалил этого Кислова – любо-дорого! Наверно, в армии хорошо служил?

Леня поднялся с пола. Взглянул на Аню холодным взглядом, в котором уже не было и следа страха. И ей показалось, что вот сейчас он на нее кинется, чтобы убить.

– Даже не думай об этом, Леня, – сказала она. – И не приближайся ко мне. А впрочем… – Она раздвинула губы в ослепительной неестественной улыбке и промурлыкала:

– А впрочем, иди сюда, мой котик, не хочешь ли минетик? Бесплатный, по знакомству?

В ее горящих глазах было столько ненависти, особенно в ее нарочитом паясничанье, что Леня в ужасе отшатнулся от ее рук. Аня стерла с лица улыбку и сказала:

– Главное для тебя, Леня, – сохранить тайну исповеди. Особенно от прокуратуры.

И, рассмеявшись, вышла из исповедальни.

Снег набивался в туфли.

Ноги окоченели и не чувствовали почти ничего, когда Аня вошла в большой неотапливаемый вестибюль второй городской больницы, в которой лежал Алексей Каледин.

Она чувствовала во всем теле какую-то застылость. Какое-то желание, суть которого она никак не могла осознать, назвать. И наконец это желание оформилось, и она не вздрогнула, не испугалась, поняв, чего же ей хочется. Выплеснуть осевшую на душе кровавую накипь.

Убить.

Она чувствовала это даже тогда, когда улыбнулась толстой администраторше, выдавшей ей халат. Потом накинула его на плечи, поднялась на второй этаж и проследовала по длинному коридору в палату, где лежал Каледин.

Его положили в отдельном – коммерческом – номере. У Алексея хватило на это денег, хотя полученные у Дамира пятьдесят тысяч долларов забрали люди Андроника.

Когда Аня вошла к Алексею, она увидела Романа Эмильевича Каминского с Настей. Настя сидела в уголке и старалась не смотреть на распростертый на кровати полутруп, перебинтованный так, что он походил на мумию. Роман Эмильевич же, напротив, смотрел прямо на то, что именовалось лицом Каледина, и говорил спокойным, холодным, с сочувствующими дежурными нотками голосом:

– Я же просил тебя, Алексей, поберечься. Но ты меня, как всегда, не послушал. Теперь на твое лечение уйдет много денег и времени. Конечно, ничего страшного в этом нет, но тем не менее ты поставил меня в весьма неловкое положение. Впрочем, я зря заговорил об этом. Извини.