Андрей Троицкий - Дневник покойника

– Садитесь, в ногах правды нет.

Шагнув вперед, Радченко коротко представился и объяснил затруднительную ситуацию, возникшую по вине билетного кассира. Он и его приятель едут по делам в Воронеж, но в компании есть еще и третий человек, вот эта самая женщина. Ей достался билет в другом купе и даже в другом вагоне. Не мог бы уважаемый пассажир поменяться местами с женщиной и перейти в соседний вагон?

– Никуда не пойду, – отрезал мужчина. – Я устал. – Он провел платком по лбу, взглянул на Дорис, вздохнул и неожиданно передумал: – Ну, раз такое дело… Меня зовут Иван Прокопенко. На шахте работаю.

– А я – Дмитрий Радченко, адвокат.

– Ладно, адвокат, мне без разницы, где ехать, в том вагоне или в этом. Только уговор: чемодан ты донесешь.

– Спасибо, – сказала Дорис. – Извините за беспокойство.

– Какие мелочи, – мужчина встал. – Садитесь и отдыхайте. Счастливого пути.

Радченко дотащил неподъемный чемодан и вернулся назад вместе с Поповичем, которого встретил на перроне. Вскоре поезд тронулся, Радченко, предвкушая приятную поездку, пригласил Дорис и Максима в ресторан. Они вернулись, когда за окном стемнело. Попович, расслабившись после стакана водки, достал губную гармошку и сыграл отбой, затем забрался на верхнюю полку и мгновенно заснул. Дорис заняла вторую верхнюю полку.

Павел Грач все утро отдыхал в кровати, а поднявшись, убедился, что холодильник пуст. Главное, кофе кончился. Побрившись, он надел летние брюки, желтую безрукавку и сандалии и отправился в ближайшую булочную. Когда возвращался обратно, у кромки тротуара остановилось такси, из него вылез здоровый детина с перебитым носом и бородой. Он сказал оробевшему Грачу, что есть небольшое поручение от брата. Грач без труда вспомнил этого человека. Во время последней встречи с братом бородач валялся на диване и разговаривал во сне.

– У тебя документы при себе?

Павел похлопал ладонями по карманам брюк и утвердительно кивнул.

– Тогда садись в машину.

– Мне бы продукты домой занести. – Грач приподнял пакет с двумя батонами хлеба, конфетами и пачкой кофейных зерен.

– Некогда.

В машине, помимо Грача и бородатого, оказалось еще двое мужчин, не считая водителя. Все молчали или коротко переговаривались друг с другом. Из разговора Грач понял, что машина держит путь к вокзалу, поезд должен отойти буквально через четверть часа. Грач попытался протестовать, сказал, что брат велел оставаться дома и не отходить от телефона, но никто его не слушал. Только бородатый сказал:

– Мы едем в Воронеж. И точка. Кстати, можешь называть меня Вадиком. Или Бородой. Как нравится.

На поезд они едва успели. Грач оказался в отдельном купе, где, кроме него, никого не было. Когда вагон тронулся, он стал разглядывать пейзаж за мутным стеклом. Отломил кусок хлеба, что купил в булочной, и съел его. Вскоре появился Борода, деловитый и мрачный. Он занял диван напротив и сказал, чтобы Грач из этого купе не высовывался, по вагонам и тамбурам не бродил, потому что может нарваться на ту американку или людей, что ее сопровождают. А такие встречи нежелательны. Обед Грачу принесут сюда из ресторана. Пообещав, что скоро снова заглянет, Борода удалился. Появился он только поздним вечером, спросил, не нужно ли чего, и снова пропал.

Спалось плохо. Приснилось, что в электричке у него вытащили бумажник. Каким-то чудом Грач сумел схватить вора за руку, закричал во всю глотку. Уже на помощь бежал полицейский, но вор сумел вырваться, выскочил на платформу из остановившегося поезда. Налетел на мента, ткнул его ножиком в живот и помчался дальше. Грач почему-то оказался на коленях возле раненого, истекавшего кровью, и все повторял: «Не умирай, дружище. В бумажнике и денег-то не было». Но тот все-таки умер.

Грач проснулся, отлепил от груди влажную простыню и посмотрел на светящиеся стрелки часов. Ровно три часа ночи. Проверив, закрыт ли дверной замок, снова лег, но долго не мог закрыть глаза, боясь, что провалится в другой кровавый кошмар.

Радченко не спалось. Под стук вагонных колес он включил ночник и достал из портфеля стандартные листы бумаги в пластиковой папке. Вот несколько страниц режиссерского дневника, сканированного Дорис. При помощи компьютерной программы рукописные строки превратились в текст, набранный стандартным шрифтом.

«Репетиция идет за репетицией. Талдычим одну сцену по сто раз, но получается только хуже. Я чувствую себя ломовой лошадью, которая не может вытянуть застрявшую на грязной дороге тяжелую повозку. Яхонтов, которому я сдуру дал главную роль, не оправдал ожиданий. И, главное, зараза, ни черта не хочет слушать. Сыграл несколько ролей в телевизионных сериалах и подцепил звездную болезнь, решил, что он второй Кларк Гейбл. Теперь слушает меня вполуха. Ну, я ему сказал прямо на репетиции, что он двигается так, будто в штаны навалил, а танцует, как паралитик. Яхонтов залился краской, словно девица, зато стал быстрее шевелиться. 1 ноября»

«После премьеры в мой кабинет вошел Васильев. Остановился на пороге и бросил в мусорную корзину букет цветов, потом подошел к столу. Я поднялся, протянул руку. Васильев выпалил: «Я пришел сюда, чтобы поздравить тебя. Но после того, что я увидел на сцене, мне легче пойти в грязный уличный сортир. Да, да… В самый грязный городской сортир. Сесть на пол и поцеловать загаженный унитаз. Это лучше, чем пожать твою руку. Сегодня ты потерял друга, близкого друга. Эх, после этого мне жить тошно».

Он развернулся, вышел из кабинета, хотел хлопнуть дверью, но не получилось. Из приемной хлынул народ с цветами, Васильев едва выбрался из этого водоворота. Позже мне передали, что в новой постановке он разглядел намек на свои давние любовные отношения с танцором из Большого театра. А Васильеву я при случае скажу: если жить тошно, отправляйся в тот грязный сортир, который ты поминал в разговоре, и там удавись над загаженным унитазом. 7 декабря».

«Позвонил этот задроченный начальник из Министерства культуры. Кажется, по фамилии Морозов. Сказал, что его воображения спектакль не поразил, что он легковесный, не цепляет глубинные проблемы. Сейчас такое время, когда нельзя размениваться на зубоскальство, гнаться за дешевой популярностью. Надо поддержать государственную власть, находить что-то позитивное, а не показывать сплошную чернуху, которая всем поперек яиц. И прозрачно намекнул, что я могу запросто остаться режиссером без театра. Да… В гордом, едрена мать, одиночестве.

У меня как раз была Сашенька из кордебалета, она опаздывала к мужу, торопилась очень, уже расстелила простыню на диване и сняла нижнюю юбку. Поэтому я скомкал разговор, не сказал этому придурку того, что следовало сказать. Поднимая этот гребаный спектакль, я грыжу заработал. А он говорит – «легковесно».