Анна Бабяшкина - Пусто: пусто

К огромному Люсиному удивлению, обнаружилось, что в воскресенье Зайцева зачем-то посетила множество интернет-страничек с рассказом о том, что такое трупный яд. Остальные ссылки не представляли особого интереса: как и следовало ожидать, они вели на развлекательные ресурсы и онлайновые гадания.

Ну вот, теперь можно заняться поисками непосредственно сметы рекламной кампании. Люся снова зашла в папку «работа» и тут же увидела нужный файл. Он уже был скопирован на дискету, так что Люсе в Ленкином компьютере, пожалуй, больше изучать было нечего. С чувством глубокого удовлетворения она заглушила машину и отправилась на кухню — поближе к бутербродам. Тут она вспомнила об еще одном «деликатном» поручении г-жи Безбородовой.

— Скажите, пожалуйста, у Лены ведь была подружка-художница? — обратилась Люся к матери Зайцевой, устраиваясь на табуретке.

— Катя Волкова? — сразу догадалась, о ком речь, г-жа Зайцева.

— Да, наверное, это она. Лена говорила, что Катя может придумать для нас рекламу. Я понимаю, что сейчас не очень удобно об этом разговаривать, но, с другой стороны, может быть, эта девушка уже нарисовала модули и ей тоже будет обидно, если они пропадут?

— Да-да, я понимаю, — закивала головой Ленкина мать. — Только боюсь, что сейчас вы не сможете с ней поговорить. Я звонила Кате в среду на мобильный, хотела позвать на похороны. Трубку взяли ее родители и сказали, что дочка в больнице. Лена говорила, что у нее что-то хроническое — диабет, по-моему. Думаю, она еще не выписалась.

— Ну, может быть, тогда вы мне дадите номер телефонный, а наша начальница потом сама позвонит и спросит, — стушевалась г-жа Можаева и даже разозлилась на г-жу Безбородову за то, что она взвалила на нее столь нервное задание.

— Почему же потом? Думаю, можно и сейчас поговорить, заодно узнаем, как Катюша себя чувствует. Уж как они с Леночкой дружили — целыми вечерами по телефону болтали. Я даже сердилась иногда на Ленку, что она линию занимает по два часа. Если бы знала, как все сложится, я бы, конечно… Ах, что теперь говорить! — вздохнула Зайцева-Зайцева-старшаяи взяла с холодильника мобильный телефон, который Люся тут же узнала — не раз видела его в руках Леночки.

— Вот он, этот номер. Вы знаете, когда время похорон назначили, я принялась обзванивать все телефонные номера, которые у Леночки в записных книжках были. В первую очередь, конечно, те, которые в памяти мобильного хранились. Вы представляете, у нее только в мобильнике около тридцати телефонных номеров записано было! Многих я даже не знаю. Понимаете, какой общительный ребенок был? Как ее все любили! И надо же — такая судьба…

Зайцева умолкла, прислушиваясь к телефону. Люся потянулась за вторым бутербродом и принялась рассматривать висевшие на стенах кухни фотографии. На одной из них, черно-белой, жених надевал обручальное кольцо на пальчик счастливо улыбающейся невесты. На второй эти же молодые люди тискали весьма упитанного младенца. «Ленкины родители в молодости», — догадалась Люся. Третья, уже цветная, фотка представляла собой типичный семейный портрет: г-жа Можаева узнала и Лену, и ее родителей, и даже смогла разглядеть в руках у девушки рыжую с белым морскую свинку. Глядя на хитрую звериную мордочку, Люся невольно улыбнулась. Закончив осмотр, она вернулась взглядом к Зайцевой. Та была бледнее смерти и тихо клонилась к стенке, судорожно прижимая трубку к уху.

— Это просто невероятное что-то. Примите мои соболезнования. Я вас так понимаю и очень сочувствую. Такое горе! Я обязательно приду на похороны, — лепетала она в трубку. — А как это произошло?

«Нет, все-таки мир ужасно тесен», — думала Люся, спускаясь по лестнице.

Когда-то взаимосвязь между всеми людьми казалась ей вполне очевидным и естественным свойством человеческого общежития. Она была уверена, что если взять любого из стоящих на автобусной остановке людей, то окажется, что он так или иначе связан и с ее, Люсиной, жизнью. Например, тетка в растоптанных туфлях вполне могла оказаться работницей молочного завода, где служил бухгалтером папа. А прыщавый юноша — маминым пациентом. Или братом маминого пациента. Или сыном парикмахерши, которая делает Люсе стрижку. Или и тем и другим одновременно. И даже кошка, бегущая по улице, вполне могла оказаться не просто кошкой, а любимицей тети Вали из областной библиотеки. А еще эта кошка вполне могла оказаться любовницей кота папиного сослуживца. Словом, когда-то мир представлялся Люсе этаким искусно сотканным из людей и их взаимоотношений полотном. Ей казалось, что если поинтересоваться, то окажется, что во всем городе не найдется ни одного совершенно чужого ей человека. И стоит чему-то измениться в жизни одного из них, то это тут же каким-нибудь хитрым образом скажется и на ее, Люсиной, жизни.

Но это было раньше, когда она с родителями еще жила в Воронеже. Это было до того, как Люсе взбрело в голову поступать в МГУ, а маму осенила гениальная идея переехать в столицу всей семьей. Мол, как же так — отпустить дочь одну учиться в такой огромный город? Мама у г-жи Можаевой, несмотря на возраст, оказалась ужасно энергичной особой. Какими-то невероятными усилиями ей удалось поменять шикарную четырехкомнатную квартиру в центре Воронежа на непрезентабельную «двушку» на окраине Москвы с доплатой. И вот в Москве-то это чувство связи всех со всеми и потерялось. Впервые особенно четко г-жа Можаева ощутила, что она сама по себе, а остальная Москва — сама по себе, в первую же неделю учебы в лучшем вузе страны. По какой-то непонятной причине в этом высшем учебном заведении № 1 в начале 90-х не хватало учебников. На Люсином курсе они достались только тем, кто в первый же день выстроился в длиннющую очередь в абонемент. Остальным (а таковых оказалось около половины курса, и Люся среди них) было предложено ходить в читальный зал. Занятия заканчивались в половине пятого, а читальный зал работал до половины шестого. К тому же нужные книги оказывались «на руках» с самого утра. Люся начинала всерьез опасаться отчисления. Но, что больше всего удивило ее тогда, никто из счастливых обладателей нужных учебников не соглашался поделиться хотя бы одним из них всего лишь на одну ночь. В ответ на просьбу одолжить книжку, они просто делали каменное лицо и говорили: «Сейчас не могу», даже не напрягаясь выдумыванием правдоподобных оправданий. К счастью для Люси, мама задействовала свои воронежские связи, и нужные учебники были доставлены оттуда. Конечно, если бы дело происходило в Воронеже, мама даже не узнала бы о такой проблеме: желающие помочь легко нашлись бы на курсе. Потому что наверняка среди студентов оказался бы кто-то, так или иначе связанный с Люсей тонкими ниточками из прошлого. Даже если бы в аудитории не обнаружилось бывших одноклассников, наверняка рядом были бы друзья по пионерлагерю или товарищи по танцевальному кружку. Или их знакомые. Словом, близкие или почти близкие люди. В столице же, выйдя за порог дома, Люся всегда оказывалась одна среди чужих. Она уже смирилась с этим чувством, и оно казалось ей вполне естественным. Она привыкла к тому, что в московской записной книжке телефонов в три раза меньше, чем в воронежской, и вряд ли станет намного больше. К тому, что за все воскресенье может не раздаться ни одного звонка с простым предложением: «Пойдем погуляем». Придуманная когда-то концепция «паутины» из человеческих эмоций, отношений и связей казалась теперь Люсе смешной. Но сейчас, выходя из Ленкиного подъезда, она вдруг снова ощутила, что мир тесен, что Москва не так уж огромна, что люди в ней не свободные частицы броуновского движения, а прочно связанные между собой атомы, образующие подчас очень причудливые цепочки. И хотя себя Люся еще не чувствовала частью этих цепочек, она уже ощущала их прямо рядом с собой, совсем близко. И только что одна из них замкнулась, образовав прочное и уже неизменное кольцо. В этой цепочке Катя, Лена и их родители оказывались соединенными так тесно, что ближе трудно и представить. Обе подружки уже были мертвы. Но их родители, прежде даже никогда не говорившие друг с другом по телефону, оказались крепко-накрепко объединены общей бедой.