Леонид Влодавец - Душегубы

— Скажите, Валентин Сергеевич, вы иностранный агент, что ли? — усмехнулся Ваня. — Или вы чекист, который мне проверку на вшивость устраивает?

— Нет, — покачал головой Фрол, — думаю, что я ошибся. До третьего варианта вы просто не доросли. Выбираю второй. Через пару дней максимум передадим вас папе и забудем об этом разговоре.

— Извините, — забеспокоился Ваня, — я не сказал, что не согласен. Я просто не понял, всерьез вы или шутите… И потом я хочу разобраться в том, на что решаюсь.

— Вот слова, достойные не мальчика, но мужа. Приятно слышать, что тебе хочется разобраться. И я уверен, что главное — ты хотел бы разобраться в себе. Например, чего именно тебе хочется от жизни: долгого гниения или яркого горения? Романтик ты или прагматик? Трус или боец?

Фрол заметно повысил эмоциональный уровень беседы и перешел на «ты». Ваня обижаться на это не стал и продолжал обращаться к Фролу на «вы». Причем относительно спокойно.

— Да, вы правы, — согласился Соловьев, — я хотел бы в этом разобраться. Но…

— Но страшно? — попытался угадать Фрол.

— Но еще мне хотелось бы разобраться в том, кто вы, — напомнил Ваня. — То есть в том, что вы бандит, я не сомневаюсь. Но сказать так — значит, ничего не сказать. Я, например, знаю, что мой отец — бандит, и убежден, что все очень богатые или просто богатые люди — в какой-то степени бандиты. Они либо сами возглавляют банды, либо добровольно-принудительно содержат их за свой счет.

— В принципе верно, — кивнул Фрол. — Но вообще-то я не люблю, когда меня бандитом называют. Неприятно. Сразу видишь в воображении какого-то небритого типа…

Ваня осторожно улыбнулся, имея в виду Фролову щетину на щеках. Валентин Сергеевич это заметил и тоже усмехнулся:

— Ну, что сделаешь, не побрился. Я ведь еще вчерашний рабочий день продолжаю… Так вот. По традиции считают, что бандит — это лентяй, дуболом, громила, который только и мечтает о том, чтоб хапнуть где-то побольше, нажраться, трахнуть пару телок, если потенция позволяет, просадить все, что останется, в очко или в буру, а потом опять сходить на дело, если за предыдущее не посадят. В общем, по формуле Леонова из «Джентльменов удачи»: «Украл, выпил — в тюрьму! Украл, выпил — в тюрьму!» Это примитив, знаешь ли.

— Я понимаю, — кивнул Ваня, — но что же тогда бандитизм?

— Как любил говорить один мой покойный друг, Юра Курбатов: «Современный бандитизм — это нелегкий и упорный труд». Когда-то мы с ним вместе совсем сопливыми летехами в Афгане пыль глотали. Чуть-чуть постарше тебя были: мне двадцать четыре, ему — двадцать три. Я оттуда ушел майором, он в тюрьму сел. Где-то в девяностом году встречаемся в столице, я как раз в академию приезжал поступать. На мне, само собой, форма, на нем — французский костюмчик. И денег при Юрке столько, что мне за двадцать лет не заслужить. Пригласил на халяву в ресторан, посидели, выпили, порассказывали про жизнь. Я насчет не его спрашивал не назойливо, но быстро понял, что он после зоны ушел в криминал.

— И вы ему позавидовали? — предположил Соловьев. — Одежде, деньгам, возможности в ресторан ходить?

— Вот и не угадал. Знаешь, чему я позавидовал? Свободе! Вот ты уже год в армии отслужил и должен понимать, что большинство там себя рабами чувствуют. Не бойцами, не воинами, а рабами. Согласен?

— В общем, да. Насчет офицеров не знаю, а вот большинство солдат, это вы правы, если б закона не боялись, то в армию бы ни за что не пошли.

— А я вот был офицер. И в училище сам поступил, и в Афган, можно считать, по доброй воле поехал — мог бы при желании в Московском округе зацепиться. Но потом, не помню уж, когда, стал чувствовать, что я раб. Раб, который рабами командует и рабам подчиняется. Где-то там, наверху, кому-то захотелось в добренького поиграть или к Западу подольститься — взял и вывел нас с Афгана. Вроде действительно благое дело: ребят пожалел, деньги сберег, которых там немало на фу-фу ушло. Да и вроде бы там весь народ против нас, нельзя против народа воевать. Но получилось, что ушли мы оттуда битыми. Мы, Красная Армия, «непобедимая и легендарная», которая Гитлера и самураев сделала за четыре года, не смогла за девять лет этих щербатых чурок воспитать? Почему? А потому, что нам не дали. Утенок с пятнышком запретил! Между прочим, Наджиб после нас еще четыре года продержался, даже в 1992 году, когда уже Союз звездой накрылся, еще сражался, хотя мы его, можно считать, бросили. Значит, не весь народ там был против нас, верно? А штатники духам все подкидывали и подкидывали, потому что свое дело знали глухо. Но война-то сейчас там все равно идет. Кто-то за что-то дерется, Кабул, говорят, уже по камешкам разнесли…

— Я вас понял, — осторожно вклинился в тираду Ваня. — Вам противно, что вы вынуждены были уйти, подчиняясь приказу? Но ведь армии без приказа не существует…

— Про то я и говорю. Была у меня шальная мысль тогда, когда уходили: сбежать и записаться к Наджибу добровольцем. Хоть рядовым и за одну кормежку. Не решился. Потому что тогда я еще рабом был, понимаешь? Рабом приказа, дисциплины, законов… И потом большинство-то ребят домой хотели. Я тоже делал вид, что радуюсь. Не хотелось дураком и белой вороной быть.

— Стадный инстинкт, — согласился Ваня, — это мне тоже известно. На меня тоже как на дурака смотрели, когда я на зарядку в роту прибегал, хотя никто мне не приказывал.

— Во-во! Вот я сейчас думаю, семь лет спустя, а что б было, если б я все же сбежал? Верней всего, афганцы меня бы не взяли, а вернули в наручниках нашим родным особистам. И сел бы я капитально, лет на десять, за самовольное оставление части в боевой обстановке. Но могло быть, скажем, так, что афганцы меня у себя оставили? Один шанс из тысячи — но могло быть. И если б об этом узнали другие, которые так же, как и я, не хотели оттуда с набитой мордой уходить, они бы тоже добровольцами остались. И черт его знает, как все тогда повернулось бы — может, и генералы бы на своего партийного руководителя как-нибудь повлияли? Если б увидели, что есть ребята, которым не только чеки с видюшниками и новые звезды нужны, но и за державу обидно?

— Маловероятно, — покачал головой Ваня.

— Да, — вздохнул Фрол, — но все-таки стоило попробовать…

— Значит, как я понял, для вас бандитизм — освобождение от рабства?

— Да. Я свободен, абсолютно свободен. Нет такого закона, которого я не могу нарушить при желании. Меня могут убить, могут запереть в тюрьму, но во мне нет того внутреннего надсмотрщика с плеткой, который орет: «Низ-зя!»

— Но ведь вы главный, а остальные-то вам должны подчиняться, хотят они или не хотят?

— А я не держу у себя тех, кто не понимает меня и не принимает добровольно моих правил игры. Вот ты в любой момент можешь сказать «нет» — и послезавтра встретишься с папой. Или, может быть, с военным прокурором, если очень того захочешь.