Светлана Мерцалова - Когда бабочке обрывают крылья…

И эта вера не считается патологией. Почему детский мир простой и понятный, в нем все разрешается, а в мире взрослых одни запреты? Запреты на подлинные чувства, на фантазии, на смех в тот момент, когда тебе хочется смеяться, а не когда это можно или ты должен, в стиле тупейших ситкомов.

Ребенок открыт всему новому, ему все интересно. Но мы взрослые с малых лет его ограждаем и запрещаем: нельзя, подожди, ты еще маленький, не твоего ума дело, подрастешь – узнаешь.

Дети тычутся во все углы, как слепые котята, ничего не понимая. Сотни раз изранившись о них, наконец понимают что к чему и становятся взрослыми, переполненными комплексами и страхами.

Мы взрослеем, теряя так много и ничего не приобретая.

В «нормальной» жизни потеряв себя или что-то в себе, мы никогда уже не вернемся в мир подлинных чувств, а будем лгать, изворачиваться, подстраиваться.

Человек, страдающий шизофренией, на всю жизнь остается ребенком, поэтому он и не может жить в «нормальном» обществе, где столько табу.

И кто болен в итоге?

– Ответь мне, а где все то, что мы видели?

Я вопросительно смотрю на нее, не понимая:

– Наши глаза столько видели. Где все это?

– Что «все»? – мне не уловить ход ее мысли.

– Все то, что глаза видели. Где-то же это должно быть?

Я задумалась: что-то в этом есть. В ее словах какая-то правда, настолько понятная, что становится страшно.

– Знаешь, когда я вижу что-то красивое, мне хочется чтобы это навсегда сохранилось в глазах. Ведь когда мне будет грустно, это может развеселить меня. Почему я не могу снова это посмотреть…

Она пристально смотрит на меня и ждет ответа, но я не знаю, что ответить. У меня не так много воспоминаний, которые могли бы развеселить меня, больше тех, что я хотела навсегда забыть.

Мне вспомнилась Оленька, лежащая в пене; шеф, распластанный на полу, Денис с лицом, красным от пощечин. Я так рада, что ничего не сохраняется в глазах, мне хватает моей памяти, которую ничем не стереть.

Она продолжает:

– И рот… он так много говорит. Где все слова?

В ее вопросах, как и в вопросах детей есть правда, которую мы, «нормальные» взрослые, не хотим слышать. Потому, что мы выросли и стали «нормальными», а это значит, мы научились идеально врать не только окружающим, но и себе. И правда нам только мешает. Чтобы выжить в таком мире, нужно врать с самого детства.

И все начинается с какой-нибудь ерунды. Тут мне припомнилось.

Мне пять лет. Сижу за столом и не могу доесть суп. Мать кричит на меня. Я не хочу, чтобы она на меня кричала, и в тоже время не могу больше проглотить ни ложки ненавистного мне супа. Вдруг раздается телефонный звонок, и мать уходит в комнату. Я хватаю тарелку и бегом в туалет. Суп выбрасываю и на место. Когда мать возвращается, то я сижу и скребу ложкой по дну тарелки.

– Молодец, а говорила «не хочу», – потрепала меня по плечу мать.

Моя первая победа. Я так мала, но уже понимаю, чтобы тебя хоть немного любили следует делать то, что от тебя требуют, а если не можешь, нужно соврать. С малого все и начинается. Чем мы старше, тем изощренней становится ложь.

Проснувшись, я узнала, что сегодня с ней произошел рецидив. Это случилось ранним утром, поэтому я ничего не слышала и не видела.

Одна из сиделок рассказала мне, что ей приснился страшный сон и вызвал прошлые фобии и неврозы. Она обмочилась, и после этого с ней случилась истерика. Когда подошли сестры, то она оказала яростное сопротивление – зверски пинала и кусала их. И эта милая хрупкая девочка ругалась так грязно, как матрос.

Ее перевели на другой этаж. Сиделка добавила, что вряд ли она когда-нибудь покинет клинику.

Что с ней случилось? Очередной раз внутри нее что-то сломалось и не подлежит починке? Никто и не станет разбираться, где поломка. Назначат лечение шокотерапией и через месяц она вялая и слюнявая будет тупо сидеть на лавке, пока ее не уведут спать санитары.

Я тосковала по ней. Мне не хватало ее вопросов, ее непосредственности.

Когда привязываешься к людям, становишься очень уязвимым. Больше не хочу ни к кому привыкать! Буду жить без чьей-либо поддержки! Как жила раньше.

Сегодня особенно нестерпимо пахло дезинфекцией, мочой, хлоркой, тухлым запахом немытых ежедневно тел.

Не знаю от чего – то ли от запаха, то ли от тоски по той девочке, крыша у меня съехала капитально. Мне хотелось что-нибудь разбить или кого-нибудь ударить. Зубами я впилась в руку с такой силой, что вскоре почувствовала на языке солоноватый вкус крови. Я должна выдержать – не заорать и не затопать ногами. Достаточно одного рецидива и я на другом этаже, откуда уже не выпускают.

Отбой. Не могу заснуть. Лежу, прислушиваясь к ровному дыханию спящих рядом. Одной снятся кошмары, она негромко стонет и мечется во сне.

Тихо скрипнула дверь. Сестра, здоровенная, как борец сумо, зашла в палату. Я закрыла глаза. Она поискала фонариком ту, что мучилась кошмарами, и подошла к ней. Тронула за плечо, пытаясь разбудить. Разбуженная женщина кинулась на санитарку. Крича, она лягала ее, брызжа слюной и хрипло выкрикивая ругательства.

На помощь прибежала вторая сестра, размером не меньше. Вдвоем они моментально скрутили ее.

– Суки! Лесбиянки! – кричала больная. – Гниды!

Одна из сестер закатила ей такую оплеуху, что та замолкла, а из носа у нее потекла кровь.

Кое-кто в палате заскулил, увидев эту сцену. Сестры быстро вытащили бедолагу в коридор и выключили в нашей палате свет.

От страха я не могла уснуть до утра. Хорошенькое пожелание спокойной ночи!

До утра меня душил неподдельный ужас. Невыносимо захотелось в туалет – вполне нормальное желание за стенами этого здания. Тут же никогда не знаешь, как это расценят. Могут расценить и как бунт.

Завтрак. Передо мной стоит тарелка с кашей-размазней, от вида которой к горлу поднимается тошнота. И на вкус она не намного лучше. Это не только мое мнение – лишь несколько человек приступили к трапезе. Сестры, видя это, уже направляются в нашу сторону. Я быстро запихиваю полную ложку каши в рот и жую с довольным видом, не смотря на то, что меня начинает мутить.

За крайним столиком с отрешенным видом сидит новенькая. Одна из сестер подходит к ней и интересуется: почему она не завтракает? Та демонстративно отодвигает тарелку в сторону. Сестра пододвигает тарелку, сама берет ложку и начинает запихивать кашу ей в рот. Новенькая резко сопротивляется, и жидкая каша мерзким плевком падает на стол.

У меня рвотные позывы, но я продолжаю есть, как ни в чем не бывало. И все остальные с жадностью пожирают эту гадость.

За крайним столиком страсти накалялись. Сестра заталкивала кашу в рот новенькой, а та плевалась и вертела головой, пытаясь вырваться. На помощь подошла вторая сестра. Одна держала, а другая пихала ей в рот кашу. Когда с новенькой было покончено, сестры оглянулись по сторонам, но все уже вылизывали тарелки, не поднимая глаз.