Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали

Тут глаза ее совсем перестали смотреть на меня — а мимо, и далеко-далеко.

— Что-то во мне поломалось разом... что жизнь не для меня вовсе составлена... а не готова я была всё равно...

Не заметил, как рюмка моя оказалась пуста, и показал официанту принести мне вторую.

— И вот на счастье, подглядела я шифр сейфа мерзавца этого, который ростовщичеством, в том числе, занимался. Пил он, из-за этого и постельные дела мои откладывались. Заглядываю в сейф — там тысяч восемьдесят. Господи, тетка умирает, другая трудом надрывается, а тут сотню рублей взять, и опия хватит...

Официант поставил рюмку на блюдечке, я выпил, не почувствовав вкуса.

— Вот это первое мое убийство.

Несколько дней назад пришло от батюшки письмо, где сообщал он, что в чине полного уже генерала получил корпус для окончания войн на Кавказе; со странной припиской: «Да будет ли от всего этого толк». Вступал он в подчинение друга своего Лорис-Меликова, чудесного армянина, всей жизнью своей доказавшему, что нет русских патриотов или индийских каких-нибудь, а есть «Патриа» как Отчизна — любовь к ближнему и дальнему своему, и к поверженным врагам тоже.

История принуждает забегать нередко вперед: так вот, и на Лорис-Меликова народовольцы покушенье устроили — неудачное к счастию.

— Второе убийство... вы меня слушаете, Сергей?

— Да... а лучше бы нет.

— Дослушайте, тем не менее. И вы выпили сразу две порции арманьяка — это слишком. — Она сказала по-французски официанту — больше не приносить. — Еду в Петербург, и среди знакомой художественной публики попадается молодой талантливый график. Очень талантливый.

— Ученик Лялина.

— Браво! И не сомневалась, что докопаетесь. Так вот, идея эта его была — молодого моего знакомца. Требовалось только узнать ближе коллекционные монеты — они, в основном, в Европе. Причем не только их срисовать, но и фактуру понять максимально.

— Для того соблазнили его деньгами?

— Завьялов, нельзя опускаться до примитивных суждений.

— Пусть так.

— Я почти влюбилась в него. Талант всегда имеет какую-то сакральную глубину, а она притягивает хуже магнита.

Задумалась... теперь ее глаза посмотрели пустым-пустым взглядом...

Взгляд захотел себя обрести, но не нашел внутри точки опоры.

Опять пауза, и без всякого выражения:

— И как только началось наше дело, я поняла — он обманывает на каждом шагу, и даже по оскорбительным мелочам: затраты на материалы вдвое выше реальных, еще в таком роде... но вот когда пошли расплаты, и он стал откровенно умыкать деньги, когда при пересчете купюр у него дрожали руки... — она дернула головой, — а он все-таки не голодал, в отличие от меня, у него от боли не умирали близкие, как моя старшая тетка.

— И за это можно убить?

— Можно, представьте себе, неженка вы моя!.. Нет, за это бы я не стала. Но одурел совсем — решил, может делать всё сам и ни с кем не делиться. Ума, реально-то, никакого. А глупость помноженная на жадность — непременный провал.

— У вас были средства просто уехать. Сюда же — в Париж.

— Ах, милый Сергей! Да разве я утверждаю, что во всем абсолютно права? А потом — газеты распубликуют, и жить здесь с клеймом преступницы? Из-за какого-то обнаглевшего идиота?..

Она приказала принести еще арманьяк нам обоим.

Мы сидим в гостях у Александра Николаевича Островского, в доме его — на Малой Ордынке. Я робею немного — полгода уже играется его знаменитая «Гроза» — все в восторге — от Добролюбова и до Каткова.

Дядя после кавказского фронта, поступил слушателем на юридический факультет Московского университета, и вместе, как раз, с Островским. Знали, любили друг друга давно. А годом ранее учился там Аполлон Григорьев, так что «троица» эта сложилася давно. Дядя — как офицер с ранением и наградами — считался у них подлежащим особому уважению, хотя сам на такую привилегию не думал претендовать.

— Сережа, ты совсем ничего не ешь и не пьешь.

Надо заметить, на столе стояла такая чудная малосольного приготовленья селедка, что я попросил себе водки и хлебец — селедочку закусить.

— Мы из трактира недавно, Александр Николаевич. Как ваша сценичность движется?

Шло уже у Островского почти полтора десятка пьес, авторитет его был бесспорен и мало интересовал только самого драматурга.

— Руки на новую вещь чешутся!

Обычно — какую именно, не знал он еще сам.

А вот «Гроза», которая год почти идет, мне не очень нравится. Во-первых, нарочитостью персонажей. Во-вторых, покончить самоубийством — отнюдь не сила характера. В-третьих, ну не такое у нас «темное царство», как описал, восторгаясь пьесою, Добролюбов. И «Катерины», так глупо вышедшие замуж, не существовали уже к 1860-му году. А прекрасная по характерам и боли душевной вещь эта стала символом погибающей России — правда, непонятно отчего погибающей, но очень публикой принимаемой как вообще несогласие и протест.

Григорьев — поправившийся коньяком — вспоминает с Островским и дядей университетскую профессуру — хвалят кого-то ... ругают...

А в гости зашла одна из Великих княжон — попросту через боковую калитку. Вот родная племянница Николая I является запросто с баночкой клубничного варенья, не считаясь с особенностями этикета.

И пьет с удовольствием домашнее пиво, всем поданное.

Эх, с оглядкой назад, Москва, куда всё девалось?!

Впрочем, начать надо про второе наше уголовное дело.

Но началось не с этого — с позволенья хозяина дома я притащил Сашку Гагарина и нескольких наших кружковцев.

Тема, к моему удивлению, не оказалась сенсационной.

— Я кое-что слышал мелькóм-мелькóм, — делая ударение на последнем слоге, произносит Островский, и все прочие заговорили, что слышали или не слышали.

Удивительное свойство нашей публики: едва что-то прослышат-прознают — разговор начинают в стиле самых ученых особ, и каждому надо непременно рассказать про любой прикатившийся к нему «шарик».

Публика атомизировалась, пошла в безответственный трёп, в лице Гагарина мелькнуло отчаяние, а мне в голову пришел гениальный выход из положения.

Две большие кружки прекрасного пива.

— Пойдем, Саша, погуляем по саду, пива вдосталь попьем.

— А лекция?

— Вот когда станут искать — приведут себя в дисциплинарный порядок, тогда и откликнемся.

Сад у Островского замечателен малыми дорожками, беседкою рядом с домом, а в остальном — полной дикостью. И сколько в ней летало и стрекотало... богомол, вдруг взявшийся ниоткуда, полез Сашке на плечо. Богомол раза в три крупней любого кузнеца, и впечатление производит. На князя Гагарина, привыкшего жить на Волхонке, ощущение он вызвал пугающее.

— Не бойся, это чудное насекомое.