Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали

А культ омерзительный этот возник от Николая I, который после казни пяти декабристов объявил, что больше ни одного смертельного приговора он не подпишет, однако подписывал приговоры в тысячи палок, когда для смерти хватало и ста пятидесяти, а слабым — до ста. «Аукнется нам», — заключал разговоры об этом батюшка, добавляя, что не понимает, почему Александр II не отменил до сих пор ужасные наказания.

И шесть почти лет понадобилось для этого новому Императору, но прежний-то — Николай I: как понять его столь «фантастический» гуманизм? Очень провинившихся расстрелять нельзя, а избить до куска мяса и бросить наверняка подыхать — можно? И даже к не очень-то провинившимся применялось подобное.

Не станет преувеличеньем сказать, что Николай получил прямо противоположное воспитание, нежели его старший брат Александр. Воспитанием Александра руководила бабка его Екатерина, желавшая видеть в нем просвещенного и европейски мыслящего государя России. Главным наставником цесаревича стал швейцарец Лагарп, хорошо знавший философию и всемирную историю, но главное — сторонник свобод и прав граждан, что на его родине давно уж было воплощено. Александр, поэтому, рос с детских лет либералом и пробовал им потом оставаться насколько позволяла наша действительность.

Николай — третий брат — воспитывался, уже много позже Екатерины, вместе с четвертым — Михаилом — под руководством матери своей, вдовы Павла I Марии Федоровны, женщины неумной и вообще не понимавшей между людьми знака равенства. Властолюбие ее показало себя в полной мере в ночь и следующий день после убийства мужа — она отказалась присягать сыну Александру и орала, доведя себя до припадка: «Я хочу царствовать!» И если Мария Федоровна могла подыскать самую неудачную кандидатуру для воспитания Николая и Михаила, она такое и сотворила: генерал Матвей Ланздорф, по выражению одного из вельмож, не сделал ничего хорошего ни воспитанникам своим, ни России.

Правильно, но чересчур мягко: вред, причиненный им, трудно вполне оценить — но точно, что была бы у России какая-то другая история.

Ланздорф получил от матери-императрицы карт-бланш не только по программе образования братьев, а и по методам, основой которых стали побои. Особенно доставалось Николаю, которого «воспитатель» иной раз хватал и бил об стену — у мальчика случались обморочные состояния. А удары по пальцам линейкой и в этаком роде — наказанием даже не значились. Однако во взрослость Николай ступил человеком прекрасно собой владеющим, крайне работоспособным, без всяких для рассудка последствий от страшных лет воспитания.

Для рассудка — да, а для души? Не выбили из него душу тогда? Ведь первый признак ее наличия — думать о других так же как о себе.

Павел I — Мария Федоровна — Николай I ... скоро распространится в обществе одно письмецо, которое заставит еще раз заговорить об этой трагичной цепочки для нашей истории.

Крестьян не забивали, как солдат, то есть — происходило, но не с такой варварской частотой; крестьян секли розгами, а «особенные любители» приказывали бить вожжами. У нас в именье телесные наказания не водились, однако злобных озорников брили в солдаты, и зная такую от матушки неумолимость, молодежь на праздниках давно уж не выходила за дозволенные границы.

К отмене крепостного права помещики относились настороженно тоже.

Большинство, конечно, не считало нормальной рабскую зависимость во второй половине XIX столетия, и ее, кроме еще Америки, нигде, в сопричисленных к цивилизованным, странах не было. Тоже сказать — в Америке рабами были завезенные черные африканцы, но у нас в рабстве состояли свои, да еще — у христиан христиане. А разоблачительнее всего об этом историческом хамстве, свидетельствовал сам русский язык, утвердивший в себе выражение «владеть душами, душевладелец»: купчие составлялись на столько-то «душ», «подушевые» платились подати, и даже «мертвые души» оставались до очередной крестьянской переписи.

Маменька никогда не давала забывать, что бабушка моя была крепостной актрисой, а родители ее теми самыми «душами», кои на Руси почему-то принадлежали не Богу, а людям. Да и Бог ничьей душой не командует, даруя ей право выбора. И вот Церковь наша двухсот более лет не обращает внимания на такое греховное словоупотребленье.

Но возвратимся к помещикам — они также от власти не понимают хорошего: потому, во-первых, что во власти нашей часто состоят не по знаниям и способностям, а по близостям разным — родству, заступничеству и проч.; во-вторых, у власти нашей всегда недостаточно денег, и в погоне за ними она горазда на всякие глупости. И не самый хороший опыт уже имелся, когда собственным решением помещики освобождали крестьян. Вот семнадцать, кажется, лет назад друг Герцена Николай Огарев освободил своих крестьян с наделением их землей. Вышла от них за то большая обида — посчитали поступок его хуже некуда, дескать — в полном ладу с барином жили, в уваженье к нему, а он ими побрезговал. От обиды в церкви от него отдалялись стоять. Бедный Огарев даже и предположить такого не мог. Да и мало кто мог.

И тревога помещиков силилась этим: «Что им — селянам вдруг в голову-то взбредет?»

Надо сказать, умственный разрыв между крестьянским народом, а также городской беднотой, и вышестоящей частью общества у нас слишком огромен, и путешествующие по Европе скоро замечают — там нет таких непозволительных разниц. А тренирует ум только одно — усвоение знаний, обыденность же лишь консервирует умственность, а если та от природы у кого выше среднего, то притупляет

Помню, какое ошеломляющее впечатление произвела прочитанная на историческом факультете лекция о становлении образования на Западе. Мне давали читать подробный конспект, и несколько дней чувствовал я себя выведенным из равновесия — мощь многовекового там воспитания человека просто-таки поражала — человека не избранного, а именно — массового.

Карл Великий — объединитель тогдашней Европы — ставил вопрос о необходимости всеобщего начального образования: это в VIII еще веке! Не вышло тогда, но стало к тому продвигаться. Городские школы охватывали уже подавляющее число детей с XIII-XIV века, а в сельской местности обучение ложилось на церковные приходы. Не все в те времена становились грамотными на уровне чтение-письмо-арифметика, но вот с XV века отсутствие этих начальных знаний уже считается хотя и не наказуемым, но малодостойным. Начальное образование меняется в сторону бóльших объемов и сложностей, становится обязательным со второй половины XVI века у протестантов, и сама борьба двух церквей вообще очень полезно сказывается в конкуренции за человека.

Европейский простолюдин не находился в рабском подчинении у королей или малых властителей, следовательно, с ним надо было вступать в диалог; надо это и церкви, а особенно — после ее разделения; грамотный простолюдин-ремесленник способен к созданию нового, и высшие слои общества заинтересованы, чтоб он это делал: в строительстве, судоходстве, производстве оружия, товаров роскоши и обихода. Европе ведь неоткуда привозить себе то, что мы везли себе из Европы. А первое государственное решение об обязательном всеобщем образовании принимает Ваймерское княжество в 1619 году. Это когда у нас «конь еще не валялся». Однако и за двести следующих лет положение сильно не изменилось.