Анна и Сергей Литвиновы - Та самая Татьяна

– О чем ты говоришь?! – возмущенно выкрикнул мой собеседник и привстал.

Его спутники смотрели на нас с изумлением.

А я, понимая, что обратного пути уже не будет, все-таки не мог остановиться и продолжал обвинять Аржаева:

– Это ты в утро дуэли Ленского с Онегиным пробрался на мельницу подле места поединка. Ты принес с собой ружье и, чтоб нужный тебе результат получился наверняка, стрелял в Ленского одновременно с Онегиным – бил тайком!

– Что ты несешь, подлец! – К Григорию, наконец, вернулся голос. Он прорычал свое обвинение и швырнул в меня стаканом.

Я уклонился, и стакан пролетел мимо, врезался в стену, и туда немедленно бросились лакеи – убирать осколки.

– Я к твоим услугам, – холодно молвил я.

…И вот завтра мы стреляемся. Но не поединок волнует меня больше всего. Как Богу угодно – если настал мой предел, значит, майор прострелит мне висок или грудь. А коль мне суждено прожить еще – он промахнется (но вряд ли выстрелит в сторону – он выглядел весьма оскорбленным моими словами). Вот это-то меня и тревожит: Аржаев ничем не выдал себя. Ни изменившимся голосом, ни движением глаз, ни дрогнувшей рукой – никак не показал майор, что я, высказывая свои обвинения, попал в точку. Будто бы не про него говорил я! Так неужели я не прав? И ваш зять, княгиня, ни в чем не виноват? И это не он стрелял исподтишка в несчастного Ленского? А я возвел на него напраслину? Облыжно обвинил?

А если вдруг так – значит, я сам кругом виноват, возможно, еще больше, чем когда считал себя виновником гибели своего товарища. Значит, мне нет прощения. И я заслуженно получу пулю от этого человека, которого я несправедливо прилюдно оболгал. Но кто же тогда, если не майор, был убийцей Ленского? Неужто мне придется покинуть этот свет, так и не открыв для себя сей тайны?

И еще, моя дорогая княгиня: мне так не хочется с вами расставаться! Я не сомневаюсь: мы с вами встретимся в будущей загробной счастливой жизни. Но когда она настанет для нас? И сколько времени и мучений придется претерпеть мне, прежде чем я снова увижу вас?

На всякий случай: прощайте, дорогая Татьяна Дмитриевна. Я вас люблю – любовью и брата, и мужа, и любовника, и отца. Вы – мое все.

Завтра мой Никита отнесет эту депешу на почту. Прощайте.

Я не убит. Только ряд восхитительных совпадений и чудесных душевных движений спас меня.

Но расскажу обо всем по порядку.

Поединок мы назначили на семь. Я не ложился.

В этом городе у меня не было никого знакомых, посему я предложил роль своего секунданта унтеру Орлову-Соколову. Тот с восторгом согласился. У майора секундантом стал ротмистр Вагин.

И Аржаев, и я, чтобы обезопасить оставшегося в живых и наших секундантов, написали по записке, в которой признавались в самоубийстве. На поединок также прибыл полковой лекарь. Слава богу, никого больше из сослуживцев вашего зятя не было.

Наконец, пистолеты были заряжены. Ротмистр скомандовал нам сходиться. Майор остался на месте. Он пристально, прищурившись, смотрел на меня и стал поднимать свой пистолет. Я тоже не сделал ни шагу к барьеру. Подняв свой «лепаж», я, противу всяких правил, выкрикнул, адресуясь Григорию:

– Так вы ни в чем не хотите признаться, майор?

Ротмистр-секундант нахмурился. Мой секундант-унтер тоже выглядел растерянным. Наш разговор вместо стрельбы был совсем против правил.

– Да в чем признаться?! – в сердцах выкрикнул мой противник. И в тот момент я понял, что я ошибался. Под дулом пистолета человек не врет. Я совершенно напрасно, несправедливо обвинил его в преступлении. По сути, бросил обвинение ему в лицо.

И тогда я поднял дуло вверх и выстрелил в воздух.

Свирепая гримаса перекосила лицо майора.

Он что-то прошептал вполголоса. Мне показалось:

– А уж я тебя щадить не собираюсь.

Не двигаясь с места и не приближаясь к барьеру, он медленно стал поднимать свое оружие. Я чувствовал, что мне остается жить не более минуты. Вряд ли столь опытный стрелок, как майор, промахнется даже с двадцати шагов.

И тут произошло нечто из ряда вон выходящее – событие, напрочь нарушившее размеренный ход нашей дуэли.

Мы стрелялись (опять!) на берегу реки, на лужайке над небольшим обрывом. Дорога к лужайке шла через рощу. Там, на опушке, стояли наши кони, коляски и слуги. И вот из рощи вынырнула во весь опор скачущая тройка. Возница что есть силы хлестал своих лошадей. В коляске сидела женщина в шляпке. На лице ее была написана крайняя степень нетерпения. Майор с досадой оторвался от прицела. Кучер осадил свою повозку в метре от обрыва. Из экипажа выскочила женщина и бросилась к нам. Она кричала, адресуясь Аржаеву:

– Прости его, Гриша! Прости! Не стреляй! Он ни при чем здесь! Это я во всем виновата!

Тут я узнал ее. То была ваша сестра Ольга.

Сегодня я тебе должна признаться во многом, моя сестрица. Мы с тобой нечасто пишем друг другу, еще реже видимся. Наши пути безвозвратно разошлись – да и в пору, когда мы жили вместе в родительском доме, меж нами, согласись, не было особенной любви. Мы даже понимали друг друга не очень хорошо. Но наступают между тем в жизни часы и дни, когда становится ясно: что бы ни случилось с нами, как бы ни разводила нас судьба, ближе тебя вряд ли я найду в целом свете родную душу. Кто еще меня поймет, как не ты? Кто простит? Кто пожурит – но и пожалеет?

Почему я пишу тебе именно сейчас? Потому что ты, наверное, захочешь знать: откуда я узнала про дуэль? Почему бросилась на место поединка? Зачем остановила их?

Ах, сестренка! Если бы ты знала обстоятельства жизни в полку, ты бы вряд ли задала мне вопрос: как прознала? Это же армия. Полк – большая семья. И как положено в семье, для людей чутких здесь не бывает секретов. Полковник только думает посечь вороватого фурлейта [18]– а тот уже спину свою потирает. А уж когда речь идет о твоем собственном муже – единственном, некогда любимом, дорогом, с кем связаны все надежды и упования, и от судьбы которого ты зависишь, как Луна от Солнца! Тут уж любыми путями каждую мелочь о его судьбе прознаешь, начиная с того, какой твой благоверный рассказал полковому командиру анекдот, и кончая тем, сколько копеек в преферанс он проиграл в прошедшее воскресенье. А уж когда дело коснется его жизни или смерти! А еще – моей собственной жизни! Да не обычной ее стороны – всем ведомой, известной, – а самой потаенной, укромной, о которой я не извещала никогда и никого!

Чтобы уж расставить все точки над «i» в связи с вопросом, как я узнала, скажу откровенно, есть у меня в полку конфиденты (да и странно, если б их не было). И одним из них является юный унтер, граф Соколов-Орлов, который и при ссоре Онегина с моим Григорием присутствовал, и секундантом быть у него согласился. А уж когда унтер, за умеренную плату, которую мне никогда не было зазорно отдавать мужчинам, поведал мне и об их разговоре в ресторации, и о предмете ссоры, – я все поняла. Я догадалась, кто на самом деле тот гость, что назвался Евгением Ладожским, литератором из Петербурга. И что за дело у него к моему супругу, и чего он от него добивается. Ладожский равно Онегин – не сильна загадка даже для моего невеликого ума.