Виктор Пронин - Ночь без любви

— Дерзай, Вадим, — Квардаков поднялся из-за стола и приблизился к Анфертьеву. — Если дело пойдет, глядишь, и за границу смотаешься, посмотришь, как люди живут, себя покажешь. Наберется снимков побольше — альбом загуляем, нынче издают такие альбомы. Мой племяш у них завхозом, должность обалденная. Знаешь анекдот, — Квардаков почему-то перешел на шепот. — Придумали горшок для малогабаритной квартиры. Все, как у обычного горшка, только ручка внутри. Так вот, сидя в кабинете, я напоминаю себе иногда эту самую ручку. Но это между нами, — Квардаков заговорщицки поднял указательный палец. — А то смотаться бы нам с тобой обоим отсюда, а? Племяшу повышение светит, на главного режиссера тянет мужик, он им там такие постановки выдает — закачаешься. Пока, правда, не на сцене, пока в коридорах, но ничего, доберется и до сцены. Мужик обалденно талантливый. И я пошел бы туда завхозом, а ты фотографом. Ох, и развернулись бы мы с тобой, ох, развернулись! На всю страну прогремели бы, на всю Европу! Билетов не достанешь! Если актеры слабаками окажутся — декорациями задавим! А?

— Это можно, — кивнул Анфертьев. — Это мне нравится.

— Но не сразу, конечно, — спохватился Квардаков. — Подожду маленько. Авось еще и этот заводик из дыры вытащу.

А может быть, моя затея вовсе не подлость? Но то, что я делаю с этим убогим замом, иначе не назовешь. С другой стороны, высокопарная лживость освобождает нас, и несправедливость освобождает нас, и молчание, и умолчание освобождает нас… Черт с ним, с этим Сейфом, но если я начинаю послушно восторгаться вещами, над которыми вчера смеялся, презирать людей, перед которыми преклонялся, если я стыжусь собственных желаний, вместо того чтобы гордиться ими, — разве это лучше? Нет. Безопаснее. И только.

Придумывая уловки и ложные ходы, предугадывая будущие вопросы Следователя и заранее готовя ответы на них, выстраивая свои отношения с людьми в расчете на будущее, я все дальше удаляюсь от самого себя… Или приближаюсь к себе истинному?

Во всяком случае, похоже на то, что сегодня я уже не тот, каким меня знают приятели, жена, сотрудники заводоуправления…

И так ли уж важно — возьму я Сейф или нет…

«Скажите, Анфертьев, вы знаете, как открывать Сейф, закрывать его? Вы подходили к нему?»

«Я подходил к кассиру, следовательно, подходил и к Сейфу».

«Вы смогли бы открыть его?»

«А почему нет? Образование позволяет, есть опыт общения с техникой, в том числе с точной техникой».

«А вам никогда не хотелось забраться в Сейф?»

«Отчего же, я постоянно испытывал желание вскрыть его. Мне казалось, несправедливым, что без дела валяется такая куча денег».

В красном сумраке лаборатории были видны только лицо Анфертьева — лицо мыслителя, мастера, мистика — и его руки, покачивающие ванночку с проявителем. Остальное как бы растворялось в темноте, как бы не существовало вовсе. Анфертьев прощался с жизнью, которая еще имела для него значение, по с каждым днем отдалялась. Зато все ближе становилось нечто угрожающее и бесформенное. Оно притягивало к себе, как пропасть. Анфертьев не мог остановиться, все ближе подползая к ее краю, чувствуя шорох камней под собой, пытаясь вытянутыми вперед руками нащупать провал. И наступил момент, когда его ладони ощутили пустоту — пропасть была на расстоянии вытянутой руки. Другими словами, через неделю обещали зарплату и квартальную премию, а это означало, что в кассе окажется около пятидесяти тысяч рублей.

Здесь, в лаборатории, Анфертьев решился наконец задать себе несколько вопросов, решился ответить на них. Не до конца, не откровенно, но давайте согласимся, ребята, что даже наедине с самими собой мы стараемся найти для наших поступков причины поблагообразнее, такие, чтоб не стыдно было в приличном обществе раздеться, простите, раскрыться. Не отрывая взгляда от волн проявителя, перекатывающихся от одного края ванночки к другому, глядя на завалы металлолома, которые возникали на снимке все отчетливее, становились все тяжелее и внушительнее, спросил Анфертьев у себя:

Скажи, Вадя, на фига тебе сдался этот Кандибобер? Зачем?

Лучше спросить — почему? Потому, что жизнь моя пуста, я не знаю, как изменить ее, как измениться самому. Мой труд не дает мне ничего, кроме зарплаты. Но я не могу работать только для зарплаты.

Какой бы она ни была?

Да если Подчуфарин будет платить не сто рублей, а двести, триста — это ничего не изменит. Общество сказало мне: не стоит жить ради денег. Я убедился, что это правда.

Но ты идешь на… ради денег?

Наверно, я запутался. У меня нет сил ждать, пока кто-то решит, что мне уже можно жить не на сто рублей, а на сто десять.

Ты хочешь бросить вызов?

Разве что вызов самому себе. Я не хочу умирать заводским фотографом.

А кем бы ты хотел умереть?

Я согласен умереть и фотографом, но перед этим должен хоть что-нибудь предпринять, чтобы этого не случилось. Предпринять — это главное. Независимо от результатов. Зачем люди лезут в горы, поднимаются на вершины, которые никому не нужны? Зачем погружаются на морское дно, зная заранее, что, кроме расползающихся червяков, там ничего нет? Зачем люди прыгают с парашютом, зная, что внизу их не ждут ни друзья, ни враги? Зачем?

Ты решил испытать себя Сейфом?

Можно сказать и так, хотя я не уверен, что это будет правильно.

Женись на Свете — это и приятнее и безопаснее. А тревог, волнений, суеты будет не меньше, чем с Сейфом.

Я так бы и поступил, приди мне эта мысль раньше.

— А что мешает сейчас? Сейф стоит на дороге, я не могу его обойти. И не хочу.

Тебе не кажется, что ты тронулся?

Я думал об этом… Очень даже может быть.

Неожиданно раздался несильный, но внятный стук в дверь. Анфертьев вздрогнул, бросился что-то убирать, но тут же опустился на стул. Прятать было нечего. Кроме мыслей. «Ну ты даешь, Вадя», — пробормотал Анфертьев и, опустив снимок с металлоломом в закрепитель, откинул крючок. Света проскользнула в едва приоткрывшуюся дверь и тут же быстро закрыла ее за собой: она уже знала, как надо входить в лабораторию, когда внутри горит красный свет.

— Привет, — сказала она. — Все ушли на обед.

— Это хорошо, — Анфертьев поднялся, обнял Свету, запустив пальцы в ее волосы. — Какой ты молодец, что пришла… Ты не возражаешь, если я тебя поцелую?

— Не возражаю.

— Это хорошо, — повторил он, прижимая ее к себе. — Как я тебя люблю, если бы ты знала, как я тебя люблю, — шептал Вадим Кузьмич, глядя в ее темные при красном свете глаза.

— Скажи лучше, что я тебе нравлюсь.

— Почему лучше?

— Меньше ответственности.

— Я не хочу уменьшать свою ответственность.

— Как жаль, что у тебя здесь только стул…

— Я знаю место, где есть и другая мебель, не такая жесткая.