Виктор Пронин - Ночь без любви

Неожиданно для самого себя он оказался на Садовом кольце, рядом с американским посольством. Прошел мимо расчетливо выставленных автомашин, которыми американцы пытались поразить воображение москвичей. Анфертьев только улыбнулся этой наивной хитрости заокеанских идеологов. Постоял перед высотным зданием на площади Восстания — оно возвышалось над ним, как Кара-Даг, который он помнил еще с тех пор, когда студентом на попутных рванул в Крым со своим другом Семидольским, для которого жизнь действительно уготовила не менее семи разных судеб: был Семидольский и начальником изыскательской партии, и домовладельцем, торговал мороженым, несколько лет прослужил горноспасателем, потом женился, еще раз женился, еще раз, но в конце концов оставил это занятие и уехал в свою глухую деревню, где занялся разведением кур и уток. Но на его счастье или несчастье мимо деревни вели дорогу, Семидольский нанялся геодезистом, через сотню километров стал главным инженером, продал дом вместе с живностью и переселился в вагончик дорожных строителей.

Все это вспомнил Анфертьев, пока стоял за водкой, торопясь потом уйти в безопасное место, чтобы сорвать алюминиевую нашлепку с горлышка и, припав к нему, сделать несколько нетерпеливых больших глотков… Он миновал метро «Баррикадная» и шел дальше, не видя жизнерадостных афиш мультиков, где зверюшки выясняли отношения, ссорились и смеялись, искали друзей, обижали их, но потом все-таки мирились, они не могли не помириться со своими друзьями, потому что детишки, посмотрев фильм, могли усомниться в победе добра над злом, могли решить, что подлость выгодна, спесь вызывает уважение, а сила куда надежнее ума и совести.

Выпив в темноте подъезда почти половину бутылки единым духом, Вадим Кузьмич обнаружил, что заткнуть ее нечем. Подобрав с асфальта несколько кленовых листьев, он свернул их в плотный валик и, откусив бахрому, заткнул бутылку этой осенней пробкой. Сунув ее в карман, Анфертьев уже безбоязненно вышел на свет фонаря. Теперь никто не может поймать его на распитии спиртного в общественном месте, никто не будет писать суровых писем на работу с требованием наказать его примерно, премии лишить, снять с очереди на получение квартиры, не давать путевок в пионерские лагеря его детям, не придет указаний плакат у проходной вывесить, чтоб все смеялись над ним, пальцами на него показывали, комья земли ему вслед бросали и улюлюкали и чтоб по телевизору его показали.

Миновав плотную группу дружинников, Анфертьев облегченно перевел дух. Удаляясь от мужчин и женщин с красными повязками, он невольно пошел четче, чуть ли не печатая шаг, и хотя проводили его взглядами, но не остановили. Пронесло. Внутренний скулеж, не затихавший с утра, отдалился, стал глуше и уже не вызывал болезненной дрожи в теле. Анфертьев обмяк и почти равнодушно думал об оставшейся на заводе добыче. Света вообще расплылась в его сознании и представлялась теплым радужным пятном. Оно немного грело, немного тревожило, но не настолько, чтоб думать об этом всерьез. Вскоре Света уплыла в темноту зоопарка, растворилась в сырой мгле, но перед Анфертьевым вдруг возникли пронзительные, узко поставленные глаза Квардакова — невидимый зам пронесся мимо на невидимой своей машине.

— Ну, ни пуха, старик! — сказал ему вслед Анфертьев. — Помогай тебе Бог.

И он рассмеялся пьяно и беззаботно. Потом уловил запах листьев клена, торчавших из бутылки, и посерьезнел, погрустнел. На какое-то время он словно исчез — Анфертьев не помнил себя часа два. В памяти остались лишь гул голубых вагонов метро, бесконечные лестницы с рифлеными ступеньками, полыхающие ночными факелами буквы М на столбах у подземных переходов, и он шел от факела к факелу, нырял под землю, снова оказывался на поверхности и, даже не узнав, где он, снова уходил вглубь, под город. И вдруг все это оборвалось, и Анфертьев обнаружил себя на сырой скамейке, перед ним раскачивался пасьянс окон большого дома, за шторами мелькали тени людей, изредка хлопали двери подъездов.

— Где я? — спросил Анфертьев у проходящего парня.

— В Москву тебя занесло на этот раз, — рассмеялся тот.

— Тогда еще ничего, — пробормотал Анфертьев и, вынув бутылку из кармана, убедился, что там еще кое-что осталось. Водка нагрелась и не холодила его левый сосок. Анфертьев догадался, что сидит во дворе дома, где живет Света. Да-да, все правильно. Он здесь уже бывал, и вот надо же, опять его затащили сюда смутные желания. Потом он понял, что сидит на скамейке давно, не меньше часа, и ждет Свету. Он почему-то решил, что она обязательно должна почувствовать, что он здесь.

И тут он увидел Свету. Она вышла из подъезда в наброшенном на плечи пальто и с ведром в руке. Придерживая пальто, Света пробежала к мусорному ящику.

— Вот видишь, старик, твой расчет оказался верным, — похвалил себя Анфертьев и крикнул: — Света!

Она остановилась, посмотрела в его сторону и, увидев светлое пятно плаща, подошла:

— Вадим? Что ты здесь делаешь?

— Отдыхаю. Шел домой, решил передохнуть… Сейчас дальше пойду, — он махнул рукой вдоль двора.

— Но тебе в другую сторону!

— Ох, Света… Кто может сказать наверняка, какая сторона наша, в какую стоит идти, в какую не стоит… Где я смерть найду, где богатства, где красавица меня поджидает…

— Боже! Да ты пьян!

— Самую малость, Света, самую малость… Присядь. Я это место и нагрел и высушил… Садись, тебе понравится, — Анфертьев сдвинулся в сторону. — Хочешь выпить? — он вынул из-за пазухи бутылку.

— Нет. He хочется.

— А ты не будешь возражать, если я выпью?

— Пей, — Света передернула плечами.

Анфертьев запрокинул голову и двумя большими глотками допил водку. Повертев бутылку в руках, он осторожно поставил ее в ведро.

— Это ты виновата, что я так напился. Я хотел с тобой выйти, а ты сбежала… Нехорошо. Мне стало так горько, так обидно… Что я чуть было не заплакал.

— Сейчас уже легче?

— Да, отпустило маленько, — Анфертьев замолчал, будто прислушиваясь к себе. — Да, полегчало. Еще бутылку-вторую, и станет вообще легко.

— Ты уже был дома?

— Нет, только иду.

— Ты что же, пять часов добираешься?!

— Может быть… Скажи, что я добираюсь пять лет, и я соглашусь с тобой еще охотнее. Не исключено, что я иду к себе уже пять тыщ лет и мне быть в пути еще столько же… Мы идем, бежим, едем, хотя заранее знаем, что никто нас нигде не ждет, что топать нам до самой смерти. А прийти куда-то и убедиться, что мы на месте, что путь окончен… Нет, этого нам не суждено. Представляешь ужас! Найдем ночевку — и уже считаем, что мы дома… Нам дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы выть от радости, что родню обрели… Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули, а мы уж кричим, что себя обрели…