Виктор Пронин - Ночь без любви

— Хороша мелочь! — возмущенно воскликнул Фиалкин, у которого щеки заметно порозовели, а голос приобрел напористость и зычность. Несколько рюмок придали его мыслям направление жалостливое и трогательное. — Для вас мелочь, — скорбно продолжал хозяин, — а для меня намять души… Что остается нам от прошедших лет, что? Воспоминания…

— Воспоминания не разыскиваем, — сдержанно проговорил Зайцев, стараясь уйти от взгляда хозяина. — А вот вещи… Вы внимательно все осмотрели?

— Кроме того, что я сказал… — Фиалкин обвел комнату безутешным взглядом… — Модель парусника сломали, сынишка смастерил… Над моей фотографией глумление устроили, — он кивнул на портрет. — Если бы я их не вспугнул, они такого бы здесь натворили… — В голосе Фиалкина зазвучало что-то трагическое. — Кто знает, не застали бы вы здесь мое бездыханное тело, случись все немного иначе. — Он вынул большой платок, встряхнул его и промокнул глаза.

— А вы что же, вернулись раньше обычного? — спросил Зайцев.

— Да не так чтобы раньше… Почти в то же время… — Фиалкин не смог продолжать, отошел к окну. — Вынести мое тело с первого этажа было бы нетрудно…

Ксенофонтов поднял парусник, раздавленный безжалостным каблуком, внимательно осмотрел его, потом подержал в руках портрет хозяина с продырявленными глазами. Рядом на снимке была изображена молодая женщина со светлыми волосами и несколько насмешливым взглядом, словно она тихонько про себя посмеивалась не то над фотографом, не то над своей затеей сняться с этим значительным человеком в тесноватом клетчатом пиджаке и с рыжей бородой.

— Дочь? — невинно спросил Ксенофонтов.

— Жена, — ответил Фиалкин, давая понять, что он не одобряет вопросы о личной жизни. Но Ксенофонтов заметил и мелькнувшую искорку в не совсем трезвых глазах хозяина — вот так, мол, жена! Дескать, дай вам бог в мои-то годы…

— Давно? — Ксенофонтов постарался наполнить свой голос восхищенностью.

— Год.

— Красивая женщина… Она моложе вас?

— Да!

— Лет на пять?

— На пятнадцать! — Фиалкин даже голову вскинул, словно ему пришлось ответить на оскорбление.

— Красивая женщина, — повторил Ксенофонтов раздумчиво, и Фиалкин посмотрел на него долгим пронизывающим взглядом, в котором человек наблюдательный мог бы заметить и горделивость, и настороженность.

— Сам знаю! — сказал Фиалкин вызывающе, но Ксенофонтов уже потерял интерес к жене хозяина, полагая, возможно, что и так достаточно воздал ее молодости и красоте. Его отвлекли эксперты, выискивающие отпечатки пальцев на оконных стеклах, потом собака, которая недавно так уверенно провела оперативников до самой трамвайной остановки. Она разлеглась во всю длину прихожей, заставляя всех опасливо перешагивать через себя. Не поднимая головы, только слегка покосившись на Ксенофонтова, овчарка легонько постучала хвостом по полу. Ксенофонтов направился к книжным полкам. Названия книг были соблазнительны и волнующи, они звали к жизни необычной, богатой знакомствами с красавицами, преступниками, королями, влекли в опасные похождения и рисковые авантюры, манили несметными сокровищами, таинственными подземельями, победными схватками и нечеловеческими наслаждениями. Но Ксенофонтова почему-то гораздо больше заинтересовал толстый семейный фотоальбом, обтянутый малиновым плюшем.

— Разрешите? — обернулся он к Фиалкину.

— Пожалуйста! — Тот так передернул грузными плечами, что любому более воспитанному человеку сразу стало бы ясно, что лучше не пользоваться разрешением хозяина… Однако Ксенофонтов бесцеремонно взял пухлый альбом и уселся с ним в кресло, начисто забыв обо всех следственно-оперативных мероприятиях, рассказать о которых ему предстояло на страницах газеты. В альбоме больше всего оказалось снимков самого хозяина. На многих он выглядел гораздо моложе, без бороды. Брюшко у него намечалось и тогда, но было оно упругим, не то что сейчас, вышедшим из повиновения. Ксенофонтова заинтересовал снимок, на котором Фиалкин был изображен с несмело улыбающейся женщиной и вихрастым парнишкой лет десяти.

— Прежняя семья? — Ксенофонтов показал хозяину снимок.

— Да! — Тот решительно взял альбом и захлопнул.

— Сколько лет вашей новой жене?

— Моей? — резко обернулся Фиалкин. — Тридцать пять.

— А вам, выходит…

— А мне пятьдесят!

— Прекрасный возраст!

— Не жалуюсь, — проворчал Фиалкин. — Какая наглость, какое хамство! Забраться в чужую квартиру, нагадить, изломать вещи… Что он мог здесь взять?

— Да кое-что есть… Магнитофон, транзистор, кассеты — товары повышенного спроса. Но все это, я вижу, осталось на месте.

— Осталось! А задержись я в очереди за кефиром еще на полчаса, вы можете сказать, что здесь могло остаться? Можете?!

— Давно живете в этой квартире?

— Лет десять.

— Значит, у них было время присмотреться…

— У кого? — насторожился Фиалкин.

— У преступников. По их понятиям вы довольно состоятельный человек, у вас много вещей, которые всегда можно продать… Есть что-нибудь кожаное, дубленое? — Ксенофонтов кивнул на шкаф.

— Есть. И кожаное, и дубленое.

— Да… Надо вам убираться с первого этажа.

— Давно бы выбрался, да… сердце. — Фиалкин, кажется, проникался доверием к Ксенофонтову. — Одышка…

— Как же это вы с вашим сердцем на новую жену решились?

— Сердцу не прикажешь… — вздохнул Фиалкин.

— Выходит, и с прежней женой вы здесь жили, в этой квартире?

— Да. После развода она с сыном выбралась в квартиру моей нынешней жены. Однокомнатная, но вполне приличная. При размене им все равно не досталась бы лучшая.

— Наверное, это разумно… — кивнул Ксенофонтов. — Хорошая была ваза? — Он поднял с пола хрустальный осколок.

— Не знаю, хорошая ли она была, но… Жена подарила на день рождения.

— Та жена или эта? — Ксенофонтов внимательно рассматривал мерцающий осколок.

— Эта не успела еще ничего подарить.

— Подарит.

Из второй комнаты вышел Зайцев, полистал блокнот, взглянул на Фиалкина.

— У вас есть завистники, враги, недоброжелатели?

— А у кого их нет? У вас? Есть и у вас. Враги должны быть у каждого так же, как и друзья, работа, одежда. Что нам дает силы жить? Друзья? Нет. Враги. Ради них мы совершаем подвиги, делаем покупки, ради них стремимся и достигаем. И каждым своим успехом, обновкой, улыбкой мы их по морде, по морде, по морде! — Фиалкин все более увлекался посетившей его мыслью.

— А они не могли забраться в квартиру?

— Наверно, мои враги могут желать мне самого страшного, этого я не исключаю, но в квартиру… Нет. В порошок стереть меня они не откажутся, в котле сварят, шкуру снимут, на вечное поселение сошлют к черту на кулички — только дай! Разжаловать из начальства отдела в вахтеры… Для этого они даже не пожалеют по десятке сброситься… Но в дом не полезут. Побоятся. Уж лучше бы они унесли эту вазу! — с сожалением проговорил Фиалкин. — Глядишь, где-нибудь в комиссионке бы и нашлась.