Лео Мале - Французский детектив

Разумеется, мэтр Дельо поспешил заверить суд, что свидетель совершает ошибку. Всегда неприятно, когда показания свидетеля, на которого рассчитывали, оборачиваются против вас. Ибо любой не может не признать здесь, что выдвинутое предположение тем более убедительно, что пристрастие доктора Дерво, если оно есть, может быть только в пользу подсудимого. Что касается нас, то мы полагаем — и не устанем это повторять, — что вывод, сделанный доктором Дерво, основывается на здравом смысле: Жак Вотье убил под влиянием неосознанного порыва дикой ревности по отношению к незнакомцу, который, как ему показалось в возбужденном воображении, посягает на его жену. Хорошо понимаем, что нам могут возразить: «Как вы объясните, что Жак. Вотье набросился именно на незнакомого ему Джона Белла, а не на какого-нибудь другого пассажира на теплоходе?» На это мы ответим: единственное свидетельство, на которое может опираться суд, допуская, что обвиняемый и жертва никогда не встречались до момента преступления, — показания Соланж Вотье, собственной жены подсудимого. Но свидетельство жены, явившейся в суд с единственной целью — способствовать оправданию мужа, — можно ли его считать достаточно веским? Судить господам присяжным.

Что касается нас, мы убеждены, что Жак Вотье очень хорошо знал жертву до своего преступления, без малейшего колебания и без всякого труда добрался до каюты молодого американца, чтобы совершить убийство. В этом преступлении все было обдумано, рассчитано, взвешено. После обеда Жак Вотье притворился спящим, ему это нетрудно было сделать, потому что он спал после обеда каждый день с начала путешествия. Он знал, что жена этим воспользовалась, чтобы выйти подышать на верхнюю палубу. Как только она ушла, он встал, пошел по коридору, в который выходили каюты первого класса, и поднялся по лестнице на площадку, откуда был доступ к каютам класса «люкс». Подойдя к каюте Джона Белла, он постучал в дверь. Молодой американец, который, должно быть, отдыхал в пижаме, поднялся, чтобы открыть дверь и встретить посетителя. У Джона Белла не было никаких причин заподозрить в чем-либо безобидного с виду слепоглухонемого, с которым он был знаком. Он закрыл выходившую в коридор дверь и спокойно снова улегся на койке: это важный момент, здесь мы расходимся с инспектором Мервелем, полагающим, что преступник воспользовался сном жертвы, чтобы ее убить. Это предположение кажется нам сомнительным — как тогда Вотье мог проникнуть в каюту?

Что же сделал слепоглухонемой, когда Джон Белл снова лег на койку? Несомненно, он сделал то, что отказывается сделать с момента ареста: издал несколько тех гортанных восклицаний, которые могут создать впечатление, что он в состоянии объясниться устно. Возможно даже, Вотье присел на край койки и, воспользовавшись тем, что внимание молодого американца было отвлечено попыткой его понять, протянул руку к ночному столику с тайной надеждой обнаружить на нем какой-нибудь пригодный для убийства инструмент. Чуткими пальцами он прикоснулся к ножу для бумаги. Он уже больше не колебался. Резким движением схватил нож и нанес удар. Этот самый жест он без колебаний, с механической точностью воспроизвел по прибытии теплохода в Гавр, когда инспектор Мервель воссоздавал картину убийства.

Все произошло мгновенно: сильно заостренный нож для бумаги — следователь Белен представил суду его копию — перерезал несчастному молодому человеку сонную артерию. Из последних сил, с хрипом тот сумел добраться до двери, чтобы позвать на помощь. Об этом свидетельствует кровавый след, который тянется от подушки по ковру и до самой двери. Рухнув окончательно, он успел судорожно вцепиться пальцами в дверную ручку. Его тело мешало открыть дверь в каюту. Обезумевший от содеянного преступник в это время опустился на койку и стал вытирать о простыню окровавленные руки. Затем он впал в прострацию, забыв даже прикрыть дверь, на ручке которой повис убитый. Впрочем, зачем ему запирать дверь, если он и не собирался отрицать убийства? У него не возникло даже желания покинуть каюту и вернуться к жене, чтобы признаться в совершенном в припадке ревности убийстве. Прежде чем сесть на койку, он сделал только одно — подошел к открытому иллюминатору и выбросил в море нож, который, как он сказал капитану Шардо, внушал ему омерзение. После этого он стал ждать, пока кто-нибудь явится в каюту и обнаружит преступление, о котором он не сожалел. Сколько времени продолжалось это состояние прострации? Как долго оставались наедине слепоглухонемой убийца и подпиравшая дверь коленопреклоненная жертва? Полчаса, максимум — час, до тех пор, пока их не обнаружил стюард Анри Тераль.

Чудовищное, почти непостижимое преступление, поводом для которого явилась глупая и совершенно неоправданная ревность. Потому что даже на мгновение мы не можем предположить какие-нибудь ухаживания со стороны жертвы за мадам Вотье — это было бы оскорблением памяти убитого. В равной мере мы не можем предположить, что Соланж, поведение которой и отношение к мужу были всегда образцовыми, могла быть неверной мужу. Нет! Слепая ревность — вот причина этой роковой драмы! «Виновата страсть», — скажут одни. «Безумие», — скажут другие. «Обдуманное преступление», — утверждает прокуратура. И если нас спросят: «Каким образом могло возникнуть это чувство ревности по отношению к Джону Беллу у слепоглухонемого?» — мы можем ответить просто: «Благодаря запаху».

В самом деле, вспомним произнесенную здесь вчера слепым Жаном Дони фразу: «У нас, незрячих, есть особое чутье, которое позволяет нам догадываться о настроениях окружающих, незаметно для них улавливать самые интимные их чувства». У Жака Вотье, который не мог ни видеть, ни говорить, ни слышать, единственное чувство развилось до такой степени, что могло заменить все другие: это чувство обоняния. Развитое до опасной тонкости обоняние могло указать ему на присутствие в его жизни соперника. Жаку Вотье достаточно было только однажды идентифицировать Джона Белла во время какой-нибудь случайной встречи, чтобы потом уловить его запах где угодно, даже и на одежде жены, — ведь, как нам ясно объяснил мсье Ивон Роделек, для слепоглухонемого каждый человек обладает своим неповторимым характерным запахом. Этого запаха могло быть достаточно для того, чтобы тотчас родилась ревность, притом что ни Джон Белл, ни Соланж не подавали для нее ни малейшего повода.

Разве нас, зрячих, не настораживают шевелящиеся губы двух далеко от нас беседующих людей, когда мы их не можем слышать? Нам кажется — чаще всего несправедливо, — что они говорят о нас, и нам это неприятно. Никто никогда не узнает, какая разрушительная работа совершилась в возбужденном воображении Жака Вотье в результате простого совпадения запахов. Можно быть уверенным только в том, что он свою месть вынашивал. Впрочем, к необдуманным крайностям он прибегал не впервые. Вспомните, господа присяжные, пожар в садовом домике! Лучший друг подсудимого — слепой Жан Дони — разве не признал у этого барьера, что ровно за десять лет до убийства на «Грассе» Жак Вотье уже пытался убить двух человек? Из этих двоих одна была той, которая должна стать его женой. Единственным мотивом для того, чтобы учинить пожар, обошедшийся, к счастью, без тяжелых последствий, уже была ревность. Жгучая ревность в отношении лучшего друга, в котором он подозревал — тоже несправедливо — соперника. А привратник института Доминик Тирмон разве не воспроизвел нам беседу с Жаном Дони на другой день после пожара, когда собеседник на его вопрос: «Почему вы думаете, что Жак совершил этот бессмысленный поступок?» — не задумываясь произнес слова, которые не оставляют никаких сомнений: «Потому что он ревнует ко мне. Он вообразил, что Соланж любит меня, а не его».