Николай Зорин - Человек, которого я убил

До самого последнего момента он не верил, что я смогу в него выстрелить. Я тоже не верил, хоть долго и тщательно готовился к убийству. Мне не было страшно, но выстрелить я почему-то не мог. В моем представлении все происходило четко, стремительно и даже красиво. И не убийство это было, а казнь, согласованная с высшими инстанциями моей совести. Я должен всего лишь спустить курок и привести приговор в исполнение. Все просто. Сколько раз я прокручивал в голове эту сцену, сколько воображаемых выстрелов произвел! Назначил место и время. Рассчитал до секунды каждый эпизод казни. На все про все должно было уйти не больше пяти минут. Сегодня утром я был удивительно спокоен, так что же происходит теперь?

Он стоит передо мной и не верит, что сейчас умрет. Я тоже не верю, хоть и целюсь прямо в него. Сцена затягивается, напряжение понемногу спадает. За окном стучит дождь. По лицу его растекается улыбка, мои губы вздрагивают от едва удерживаемого смеха. Вот бы перевести все в шутку! Я вдруг понял, что не хочу его убивать! Еще утром хотел, а сейчас не хочу. Я… не смогу в него выстрелить.

Но палец, онемевший от напряжения, не мой палец, чужой – я его совершенно не чувствую! – нажимает на спуск. Со страшным грохотом разбивается зеркало. Его удивленное лицо – отражение моего удивления.

Эхо выстрела звучит в моей голове, вызывая страшную боль. Ослепительно ярко сверкают осколки. Запрокинутое лицо убитого мной человека, такое знакомое до мельчайших черточек, пробуждает ужас. Рука моя разжимается, что-то с громким стуком падает на пол. Пистолет. Уже абсолютно ненужный, лишний. Думал, не смогу, думал, ничего не получится. Смог. Получилось. Вот он лежит, удивленный и мертвый. Кажется, я даже уложился в эти назначенные пять минут. Что же дальше? Голова ужасно болит и мешает сосредоточиться. Я написал записку, в которой изложил причины убийства, значит, прятаться не собирался. Остается дождаться ареста. Скорей бы пришли!

Жду. Не приходят. Мертвая ночь. Мертворожденный дождь. Мне не вынести этого ожидания! Наедине с убитым не пережить эту ночь.

Пячусь, пячусь, не в силах оторвать от него взгляда, пячусь, пячусь и натыкаюсь спиной на дверь. Дверь распахивается, сбегаю по лестнице вниз.

Мокрая, скользкая, темная улица. Ветер, деревья тревожно шумят. Выстрел, конечно, услышали соседи – когда я вернусь домой, все изменится. Да разве я туда вернусь?

Бегу, беззвучно скользя, по черному мокрому тротуару, в ужасе убегаю прочь. И вдруг со всей отчетливостью понимаю, что убийство было напрасным. Теперь ничего не изменишь. Непоправимо и жутко.

Бегу, убегаю туда, где не было выстрела, где все по-другому, где можно начать сначала. Бегу, спотыкаясь, от себя, от него.

Улица кончилась. Город неузнаваем и страшен. Я заблудился, словно в кошмарном сне. С мокрой листвы падают капли с мутным, тягучим, мертвым стуком. Падают капли, и… слышатся чьи-то шаги. Кто-то тоже бежит по этой улице кошмаров, кто-то меня догоняет.

Удивление так и не сошло с его лица, но прибавилось еще какое-то выражение: боли, отчаяния. Мне нечем перед ним оправдаться.

– Убийство было бессмысленным, – повторяет он мою мысль, – убийство было совершенно бессмысленным, и теперь ничего не исправить. Ты оплатил все счета, перед тем как меня убить, раздал все долги, но этот счет никогда не закрыть, этот долг никогда не будет погашен. Ты оставил записку для тех, кто меня найдет, оправдал мою смерть, обвинив в том, в чем я виноват не был.

– Я не помню твоей вины, я забыл… – Слова мои выходят с трудом. Не слова, а капель с мокрых мертвых деревьев. – Твое устранение казалось единственным выходом, а теперь я больше ничего не знаю.

– Мое устранение было ошибкой, – печально говорит он и смотрит на меня мудрым взглядом постигшего главную тайну. – Возвращайся домой, этой ночью мы должны быть вместе.

Возвращаюсь, иду с обреченностью приговоренного, хоть и понимаю, что весь этот разговор мне просто почудился. Холодно и черно, не горят фонари. Как трудно найти дорогу назад, дорогу… к разбитому зеркалу.

Холодно и черно. Мокро капает сверху. Холодно и черно. Ноги больше не повинуются мне. Холодно и черно… Вот и дом, мой дом, где… Сегодняшней ночью я забыл о чем-то очень важном.

Арест запомнился смутно – пришли, позвонили в дверь, увели. Я их ждал. И хоть мысль моя все время ускользала, сразу протянул записку. Она должна была все объяснить. Но они не пожелали оставить меня в покое: все доводили вопросами, на которые я не знал ответа. Где, когда, при каких обстоятельствах впервые зародилась мысль об убийстве? Кем приходится мне убитый?

– Записка, – в отчаянии шептал я, – прочитайте записку.

Наверное, они меня не слышали или не понимали, потому что снова и снова возвращались к началу: где, когда, почему? Я не мог им ответить, перед глазами стояло лицо человека, которого я убил. Когда-то в неком пространстве. Я бежал, убегал от кого-то, мы вместе с кем-то бежали, мокрый черный асфальт скользил под ногами. Я пытался им все это рассказать, но они не желали слушать.

– Не угрожал ли он вашей жизни, – подсказали наиболее благоприятный для меня вариант, – или жизни кого-нибудь из ваших близких?

– Не знаю… не помню, – честно ответил я.

Моей честности они почему-то совсем не поверили. И с последней надеждой, просительно заглянув мне в глаза, предложили новое:

– Не нужно его выгораживать. Не нужно ничего скрывать. Доверьтесь нам, расскажите всю правду.

Правда! Если бы я сам ее знал!

Был выстрел, и затем наступила непроглядно черная ночь. Я бежал, было мокро и холодно. Потом я вернулся… Да, кажется, так. Пришли они, позвонили в дверь, увели. Ах да, я передал им записку!

– Записка, – снова начал я, – там все написано, там полная правда. Я забыл… но, когда писал, помнил.

– Записка приобщена к делу, – сурово, уже без тени сочувствия сказали мне. – А теперь расскажите подробно, не упуская ни малейшей детали, как вы стали убийцей.

Я не хотел никаких для себя оправданий и смягчения приговора тоже не хотел, но, когда оказался в тюрьме, мне навязали адвоката.

– Полагается по закону, – объяснили они и оставили меня с ним наедине.

– Беляев Семен Александрович, – представился адвокат и, заскрипев всеми своими членами, медленно, будто несмазанный железный дровосек, опустился на стул.

Сначала он мне совсем не понравился. Его мертвенно-бледное лицо просто испугало, его заторможенно-механические движения наводили на мысль о зомби. Мне казалось, что он давно уже умер, но был каким-то колдовским способом оживлен. Но потом я к адвокату привык и даже привязался, хоть и доставлял он мне немало мучений. Вопросами он, впрочем, меня не терзал, сам рассказывал мне обо мне, выстраивая линию защиты. Получалось, что не убить я не мог – это была самая натуральная самозащита.