Владимир Бацалев - Убийство в «Долине царей»

— Вот и женитесь, если она с квартирой. А возрастом вы поневоле сравняетесь. Она станет по утрам делать зарядку, чтобы помолодеть, а вы по вечерам быстро состаритесь в кресле у телевизора. Время — понятие неимоверно условное. Выйдите на улицу и посмотрите на небо. От ближайшей звезды свет летит четыре года, а от самой дальней — сто пятьдесят лет. Она, эта звезда, может, взорвалась, когда ваша бабушка в школу ходила, но это увидит и узнает только ваш внук. То, что вы видите вокруг луны, — совершенно асинхронно, и на этой планете вещей — та же картина.

— Разве можно такое советовать? Кто же заводит семью в эпоху перестрелки и сопровождающего ее скотства? От семьи предохраняются, а уже свершившиеся браки настолько хрупки, что не выдерживают легкой финансовой пощечины. Я уже два года ни одной беременной женщины не встречал. Счастливая пара — сейчас такая же диковинка, такое невероятное стечение обстоятельств, как появление во Вселенной человечества на планете Земля. Ведь сколько требовалось соблюсти условий и состыковать их, чтобы появилось нечто разумное. Достаточно деревьям было вырасти съедобными, и обезьянкам никогда бы не изобрести палку-копалку. Съев всю древесину, животный мир издох бы без кислорода, и никому не пришлось бы надеяться на эксгумацию второго пришествия, тем более для живых она оказалась бы пострашнее атомной войны. Всех праведников тут же перебили бы, чтоб не претендовали на жилплощадь.

— Я вот как раз и сижу тут в роли эксгумированного, проще говоря, бомжа.

— Что у вас за книга на столе?

— Очень старая, страницы даже скрипят, когда их переворачиваешь. Это допотопный учебник этрусского языка. Я его изучаю по вечерам, потому что слов из него известно менее двух сотен. Много загадок оставили нам этруски, но с годами мне иной раз удается раскопать истину. Вот послушайте: «Сегодня в семье Тефария Велиана большой праздник — умерла жена». Прежде этот текст был мне непонятен, но последние события истолковали его однозначно.

— А вы не ходили домой?

— Разве я Карлсон, чтобы подглядывать в чужие окна?.. Не дом это уже, а пытная изба, мысленно я с ним попрощался. Раньше выходил ночью на кухню покурить, первым делом давил разбегающихся тараканов нещадно, а в последнее время перед разводом спокойно наблюдал, как они летают со стола на пол. Их стало так много, что некоторые доживали до естественной смерти.

— Но все-таки надо думать о дальнейшем. Не жить же вам здесь до смерти. Меняться надо и вспоминать о случившемся только в кошмарах.

— У вас есть веревка и мыло?

— Зачем?

— Белье надо постирать, а потом развесить.

— В подвале рядом с душевой уже натянуты веревки.

— А не украдут?

— Могут. Но есть способ: вы надорвите рукав или штанину.

— Ну дайте мыло.

— У меня нет. Но там всегда кто-нибудь забывает.

— Как же без собственного мыла обходитесь?

— Я об этом еще не думал.

— А пора бы. Впрочем, и мне пора.

— Я вот думаю: может, в партию вступить? Ведь правы коммунисты: работающий человек не должен быть ни бедным, ни богатым, он должен быть обеспечен всем необходимым. Если у предпринимателя денег больше, чем он может потратить — на себя, то это уже не предприниматель, а бизнесмен, то есть сволочь, которую надо взять за шкирку и сволочь на помойку к подобным же крысам.

— Вообще, хорошо бы все иностранные заимствования последних лет объявить ругательствами, пока мы поголовно не перешли на блатной жаргон. Нужна конституция русского языка и уголовный кодекс к ней со статьями вплоть до расстрела за злоупотребление.

— Надоела вся эта сиюминутность существования и мое несоответствие действительности. Зарплата ассистента на кафедре такая мизерная, что ее вполне можно было бы выдавать раз в год. Может, нам податься на приработок в грузчики? Я дам бесплатное объявление: «Двое молодых людей желают подработать тяжелым физическим трудом в неурочное время. Интим не предлагать».

— Тех, кто переживет постперестройку и не разбогатеет, надо награждать Звездой Героя.

— Какое же ничтожество крикнуло: «Будем выкарабкиваться вместе!» А откуда — потом выясним. Но стоило одному выскочить, началась цепная реакция и паника: спасайся кто может и как может! Великую страну разграбили в пять лет, быстрее, чем Рим и Византию! Тысячелетняя культура, еще как-то поддерживаемая под руки моральным кодексом строителя коммунизма, была смята инстинктом крысы, бегущей с корабля, чтобы вплавь достичь американского образа жизни. До чего же мелкие оказались люди! Едешь в метро, входит женщина с ребенком, редко-редко какая бабка, бывшая заслуженная ткачиха или вроде того, уступит место, а исчезнут бабки — прикажет, например, мэр сжечь помойки, с которых они питаются, — что будет? Ужас!

— Останется ограниченный контингент тварей, живущих стаями на ограниченной забором территории.

— Нет ничего страшнее зверя, думающего об удовлетворении первых потребностей.

— Тут думать не надо, инстинкт сработает.

— Уже все улицы забиты этими двадцатилетними инвалидами международной национальности: без рук, без ног, от головы одна оболочка осталась, и та деформирована в мафиозных разборках. Определенно близок конец нормального мира, на пороге второе средневековье со всеми своими ужасами, только на этот раз сумерки наступают техникой: вместо готов — радио, вместо вандалов — телевизор, вместо гуннов — компьютер. Все это человечеству в ближайшие поколения придется переварить психикой, а накопленный книгами опыт зарыть до лучших времен. Все равно у государства, которого нет, нет денег на содержание библиотек. Лучшие умы, как образцовый дебильный ребенок в интернате, все пытаются сложить из кубиков нечто идеально путное, но голова не работает и руки не слушаются. Левая не знает, что правая чешет за ухом, а тут еще и под себя сходил ненароком: мокро, неуютно, поплакать бы всласть после обеда, но не зовут — дотация кончилась. Прав был Лев Толстой: уходить надо из этого сообщества. Порознь — люди, а как соберутся — кретины или водку пьют.

— Основное неудобство истории, Валера, в том, что все хотят делать ее чужими руками, потому что в одиночку не получается, силенок не хватает.

— А вы верите в какой-нибудь миропорядок? В Бога?

— Я Его уважаю как прародителя. Но молиться или просить о чем-нибудь не буду, потому что Он в нашу жизнь не вмешивается, к сожалению. Меня бы тоже не заинтересовала частная жизнь лабораторных микробов и их государственное устройство. Я, конечно, могу их селекционировать до бесконечности или уничтожить уксусом, но спасать одну конкретную амебу, когда под микроскопом пять миллиардов! — я ее просто за шкирку не вытащу.

— Давайте поставим чай.