Владимир Бацалев - Убийство в «Долине царей»

— Дрянь! Тебе просто завидно или обидно.

— А я поверил охотно. Разве порядочный здоровый человек при деньгах свяжется с матерью двоих детей? Он знает, что доброе имя матери — как забор, в котором достаточно одного лаза, чтобы вся конструкция потеряла смысл и приобрела видимость. Вот козел какой-нибудь — другое дело. А ты для него вроде эликсира молодости: напьется с утра и станет козленочком.

— Паразит! Скотина! Только изводить умеешь!

— Сейчас я вылью на тебя ушат холодной воды по методу Ганнушкина… И знаешь что, не ходи ты по квартире полуголая: я все-таки не железный Феликс. Купи себе какую-нибудь двубортную пижаму, чтоб меня от тебя еще сильней тошнило.

— Убила бы!

— Потерпи немного, скоро разъедемся, и ты сможешь спокойно лежать на высоких подушках в нестираных наволочках и с катехизисом разврата в руках шептать молитву: «Черти, сделайте мои грехи приятными».

— Ты на свои носки посмотри.

— Я уже видел утром. Показались слегка ношенные, а оказалось, даже слегка дырявые. Но это тебя уже не касается.

— А почему мы не можем просто быть друзьями?

— Я, понимаешь ли, уже свыкся с мыслью, что тебя в природе нет и никогда не было, а события твоей якобы жизни основаны на реальных фактах, не имеющих ничего общего с действительностью.

— Но ты хотя бы мог уважать меня как личность!

— Твоя личность — довесок к промежности, которую эксплуатируют все кому не лень. И ради этого терпят довесок.

— Я, между прочим, в турецкую фирму секретарем-референтом устроилась.

— Разве ты когда-нибудь ходила на работу? По-моему, тебя водят туда обстоятельства, как слона на вечернюю программу в цирк. Сама бы ты по доброй воле паслась среди тугих кошельков. Что еще надо девушке коленопреклонного возраста, не обремененной ни тактом, ни разумом. Готова служить оригинальным дизайном — турецкой подстилкой в интерьере. Один сеанс — сто долларов.

— Кстати, я из туалета лампочку вывернула: в моей комнате последняя перегорела.

— Придется гадить у тебя.

— Вот еще!

— Тогда ложись спать с закатом и вставай с рассветом.

— Я читать хочу на ночь.

— Ты все равно не делаешь никаких выводов из прочитанного.

— Мне нравится.

— Найди в кладовке шахтерскую каску, надень и читай под ней.

— А у тебя нет лампочки?

— Если тебе что-то нужно, сходи на лестничную клетку к другому соседу. И давай появляться на кухне в очередь, и мыть посуду сразу после еды. Еще раз увижу три дня не мытую тарелку, наложу дохлых тараканов. Ты съешь без разбора и умрешь в полной безнаказанности собственного идиотизма. Кому я буду мстить остаток жизни? Хотя кто ты теперь? Отрезанный ломоть, который упал в лужу, — лакомый кусок для лежащей рядом свиньи. У тебя не жизнь, а пародия неприкаянной шлюхи. Тебе не надо было выходить замуж. Или выходить за слепоглухонемого капитана дальнего плавания. Только где их сыщешь? Уже всех расхватали.

— Мне искренне жаль, что тебе так Плохо.

— Себя пожалей. Ты уже не человек, ты помойка, на которую опорожнилась еще одна ассенизаторская машина… А что я детям буду говорить?..

Вечером к нему заглянула дочь.

— Пап, твой магнитофон сломался, — сказала она.

— Сам или ты помогла?

— Я пальцем его не тронула!

— Тогда положи его в угол: пусть подумает о своем поведении. А потом отнеси на помойку.

— Да он почти новый!

— Я уже старый.

— Старики ругают молодежь на чем свет стоит, потому что боятся ее от беспомощности, а ты не ругаешь, ты еще молод.

— Пожалуй. Старики не поступают опрометчиво, а после меня останутся только ошибки, которые сейчас я ошибочно выдаю за дела.

— И я ошибка?

— Мудрец на сто дел может однажды сглупить, а дураку повезет. Лучше не думай об этом, а играй в одноруких «бандитов», там ничего от твоей головы не зависит: дергай за ручку и сам дергайся. Недаром — любимое детище американцев!

— Пошли, — сказала дочь после ужина, — я познакомлю тебя со своим мальчиком.

— Он хороший мальчик?

— Вообще-то, он готов влюбляться во всех девушек подряд, но без пошлости.

— Тогда не пойду.

Но они уже стояли на улице. Был вечер, которому не терпелось стать ночью разбитых фонарей, утерянных зубов и даром потраченной невинности. Молодежь, натосковавшаяся дома за зиму, резвилась вокруг, как дети и как хотела. За ней безотчетно наблюдал милицейский патруль, отбывая служебную повинность. Один — с автоматом на боку — читал вслух книжку «Спартак», набираясь мужества, а другой — за рулем — думал, что гладиатор чувствовал себя на Везувии в большей безопасности, чем они с двумя литрами в бензобаке, которых никак не хватит уйти, если за ними погонятся бандиты. Но его мыслям мешала какая-то песня из магнитофона, поэтому милиционер механически повторял слова.

— Никак не решу: что с тобой делать? — сказал Аредов. — Выдрать? — вроде взрослая. Не драть? — вроде маленькая… Почему пять лет назад я не отпустил тебя в пионерский лагерь имени героя Каталажкина? Там бы воспитали в духе времени. А так, с моего перегляда и от маминой перестройки у тебя шкала ценностей поехала. И ничего уже не сделаешь, придется исправлять внуков.

— Вообще-то, я целилась этому злосчастному Трипуну в задницу.

— Не говори таких слов. Хватит того, что твоя мама начала ругаться матом.

— Но он сам виноват: мог бы мне ружье с оптическим прицелом подарить, раз миллионер фигов. И ты тогда говорил, что он не человек, а животное, пусть в костюме, но все равно бешеное, и любой поступок в отношении его оправдан.

— Я не тебе говорил, а себе говорил…

В небе летал космический корабль. Им управлял слон — по нарастающей: ведь первым космонавтом был муравей, за ним — мышь, потом — собака, человек…

Февраль 1994 г.

— Здравствуйте, я в курсе вашего визита, — сказала она и, нажав какую-то кнопку, видимо упреждающую, кивнула на дверь. — Входите, пожалуйста.

«Мне назначено, моя фамилия Варламов», — так и осталось во рту.

Директоров было двое, третий присутствовал в виде портрета в траурной рамке на свободном столе. Периметр стен тоже был завешан портретами, но лица на них выглядели, по меньшей мере, странно: словно людей, их изображающих, перед съемкой жгли-жгли и недожгли, бросили.

Мы представились почти официально, можно сказать, как на допросе.

— Поглощаев, — сказал высокий.

— Кашлин, — словно поддакнул низкий.

Обоим едва ли перевалило за тридцать, как и мне. В костюмах вид у них был солидный, но едва уловимые жесты с головой выдавали, что в недалеком студенчестве один числился в разгильдяях и постепенно одумывался, а другой собирал взносы со всего курса и в каникулы ездил по комсомольским путевкам.