Владимир Кашин - …И никаких версий

— Вы бы видели, какой он лежал в гробу, наш бедный Антон! Как живой! Только что глаза закрыты… Я поклялась у гроба…

Варвара Алексеевна не дала ей договорить:

— Ну что вам еще, что вы хотите?! Хватит о смерти! О мертвецах! Я не могу больше…

Продолжая держаться за голову, выставив вперед локти, она двигалась на портниху.

— Но вот старик, ваш сосед, мне сказал, — отступая, но не сдаваясь, продолжала Килина Сергеевна, — что слышал с площадки, за дверью Журавля… Но я не собираюсь идти в милицию, впутываться в эту историю, так что не кричите. У меня своих проблем хватает…

— Что «старик»?! Опять «старик»! Этот полоумный калека?! Да что вы тут сплетни собираете?! — окончательно взорвалась Варвара Алексеевна. — Что вы меня пугаете?! Уходите! — закричала она срывающимся на визг голосом. — Вон! — В темных глазах Павленко появилась такая злость, что у Килины Сергеевны побежали мурашки по спине, и она попятилась к двери…

Старший лейтенант Струць был на задании, и Коваль, приехав в городское управление внутренних дел, куда он распорядился вызвать Варвару Алексеевну Павленко, намеревался занять его кабинет.

Женщина уже ждала, когда он появился в длинном коридоре старого здания управления.

Дмитрий Иванович обычно старался без нужды не вызывать свидетелей повестками и, не жалея ног, предпочитал приходить сам к необходимым ему людям.

Он быстро вникал в окружающую обстановку подследственных, так как сам прожил на свете немало лет и, хотя поднялся но служебной лестнице до довольно высокого звания в милиции, оставался таким же скромным трудягой, каким был бы, занимаясь любым другим делом. Только, возможно, более, чем кто другой, благодаря своей профессии, был умудрен знанием людей, их интересов, стремлений, мотивов их поступков, не только добрых, но и злых.

Коваль приходил в каждый дом как к себе, и люди быстро признавали его своим человеком. Немолодой полковник, который, несмотря на высокое звание, умел по-простецки потолковать о жизни, о работе, о ценах, посочувствовать по поводу бытовой неустроенности или личных переживаний, незаметно делал свое дело. Расположив к себе, он быстро добивался чего хотел.

Но иногда Дмитрий Иванович считал посещение милиции для опрашиваемых обязательным. Он, конечно, понимал, что беседа в этих строгих кабинетах не очень приятна вызванным, среди которых большинство было свидетелей — непричастных к преступлению людей. Но тем не менее, как показывали факты, такая практика давала хорошие результаты. По поведению того или иного человека в стенах милиции Коваль почти безошибочно определял его состояние: искреннее волнение невиновного или напряженные попытки преступника оставаться спокойным.

Дмитрий Иванович пропустил вперед себя Павленко. И когда та села на предложенный стул, пригладила привычным жестом и без того гладенькую прическу, он, подобравшись, протиснулся между столом и вторым стулом.

Варвара Алексеевна, положив повестку на стол, молча глядела на полковника невидящими глазами ночной птицы.

Коваль долго рылся в ящике, где должны были лежать отпечатанные типографским способом бланки допроса, и никак не находил их. Но он не спешил. Роясь в ящике, он то вздыхал, то поднимал голову и обводил взглядом кабинет, словно чуть ли не на стенах могли оказаться куда-то запропастившиеся бланки. На несколько секунд его взгляд задержался на аккуратной, отливающей синевой вороньего крыла прическе Варвары Алексеевны, терпеливо ожидавшей разговора, на ее ничего не выражавшем сейчас лице. Ему нравились такие строгие прически у женщин, хотя у Ружены были пышно взбитые волосы, а у Наташи на голове вообще какое-то птичье гнездо, что очень возмущало его.

Наконец затерявшиеся среди чистых листов бланки были найдены. Коваль ощупал свои карманы и, обнаружив в одном из них ручку, обратился со стандартной фразой к Павленко:

— Я допрашиваю вас в качестве свидетеля по поводу гибели вашего соседа Антона Ивановича Журавля. Ваши фамилия, имя, отчество?

— Павленко Варвара Алексеевна…

Записав анкетные данные женщины, Дмитрий Иванович на несколько секунд задумался.

Эти данные полковнику давно были известны, и спрашивал о них по формальной необходимости. Знал же он о Варваре Алексеевне, как и о других людях, проходящих по делу, значительно больше, чем могла вместить любая анкета.

Он представил себе сейчас маленькую чернявую девчушку, бегающую босиком в драном коротеньком платьице по пыльным закоулкам Подола, по своей горбатой «Мышеловке», пробраться на которую можно только между тесно сгрудившихся вдоль Нижнего Вала развалюх. С их задворок и начиналась подольская Мышеловка. Название это было неофициальное, так как Мышеловкой уже именовали небольшой район в другом конце города. Но подоляне кусочек холмистой земли, начинавшийся от Нижнего Вала, иначе не называли. И это было оправданно: приземистые глинобитные и деревянные, редко каменные, почерневшие от времени и непогоды домишки лепились как попало, без всякой планировки, налезали друг на друга, и порой невозможно было определить, к какой улочке или переулку относятся. К тому же это прибазарное скопище развалюх привлекало массу крыс и мышей, из-за них, вероятно, и окрестили так забытый богом уголок. У детворы послевоенной подольской Мышеловки, ставшей анахронизмом в большом прекрасном городе, единственным развлечением была игра в прятки на покрытых хилой растительностью холмистых пустырях да козьих ярах, а зимой — снежки да самодельные санки. Здесь и выросла Варя.

Дмитрий Иванович не поленился и съездил на Подол, побродил среди развалюх Мышеловки. Некоторые уже стояли без окон и ждали экскаватора, отчего и они сами, и дворы их, чуть присыпанные снегом, представляли собой весьма неприглядное зрелище. Коваль впитывал атмосферу этого заброшенного уголка и убеждался, что он не все видел, не все знает в своем городе, в котором прожил большую часть жизни и излазил, как ему раньше казалось, самые глухие места…

Из коридора донесся какой-то шум, громкие голоса. Полковник сделал вид, что прислушивается к ним. В действительности же он прислушивался к другому, уже порядком надоевшему ему писклявому голосу, который время от времени, часто в совсем неподходящий момент, напоминал о себе.

Вот и сейчас в ушах пропищало: «Сколько получил бы? В деньгах? Много, очень много!.. Не подсчитать!»

Самое неприятное, в чем Коваль не хотел и себе признаться, было то, что, вживаясь в окружающую трагическое событие обстановку, представляя себя в роли то Журавля, то Павленко, то Василия Ферапонтовича, он однажды подумал, что тоже не прочь оказаться на месте изобретателя этого нового метода шлифовки.