Владимир Кашин - …И никаких версий

Хосе, услышав свое имя, вежливо наклонил голову и, четко выговаривая каждый слог, произнес по-русски:

— Здравствуйте!

Коваль невольно дольше, чем следовало, задержал взгляд на приятном мужественном лице молодого кубинца, и тревожный голос Ружены зазвучал в ушах.

— Хосе — физик, учится вместе с Афанасием, — протараторила тем временем Наташа, забрав шинель у отца, и, наклонив голову, чтобы скрыть румянец, побежала с шинелью в коридор.

Коваль проводил Наташу взглядом. Смущение дочери, которая долго возилась в коридорчике и не спешила возвратиться в комнату, многое сказало Дмитрию Ивановичу.

Постепенно разговор завязался и даже приобрел некоторую остроту. Афанасий, терпеливо молчавший, пока Дмитрий Иванович интересовался учебой Риты, вдруг в ответ на вопрос Коваля, что думают молодые физики о перспективах своей науки, почему-то взорвался. Он сказал, что предшественники, открывшие деление ядра, не сумели справиться с джинном из бутылки, и теперь молодое поколение не столько думает о том, как глубже внедриться в неведомое, сколько о том, как загнать джинна назад и спасти себя. Он предъявил целую кучу претензий «отцам», словно давно ждал удобного случая, и улыбка теперь, с которой он это сделал, показалась Ковалю обидно ядовитой.

Почувствовав, что атмосфера накаляется, Наташа постаралась шуткой разрядить ее.

— Стоп, стоп, Афанас, ответь прежде всего на такой вопрос: «Почему ты вздрогнул, когда вошел папа?» — спросила девушка, ставя перед отцом чашечку кофе. — Ведь так? Форма испугала?

Все засмеялись. Афанасий тоже растерянно улыбнулся, не понимая, к чему клонит хозяйка. А Коваль решил, что дочь старается отвлечь его внимание от молча сидевшего в углу Хосе.

— Наверное, наверное, — согласился юноша, — ведь в каждом человеке живет неосознанное чувство вины.

— Даже если ни в чем не виноват?

— Чувство это необъяснимое, может появиться даже у невиновного. Оно врожденное.

— Откуда же это чувство, от первого греха Адама, что ли?

— И Евы, — засмеялась Рита.

— Ты еретик, Афанасий, — воскликнула Наташа. — Откуда может быть чувство вины, если человек твердо знает, что он не виновен!.. Ты мелешь чепуху.

— Вот-вот, — сказал Афанасий. — Вот-вот, — повторил он, — если «твердо знает», а если не «твердо»? Вижу, ты хоть и третьекурсница юрфака, но уже мыслишь, так сказать, в строго очерченных рамках закона, не забывая о презумпции невиновности и не допуская никаких вариаций…

— Ты говоришь глупости, Афанасий. Это — софистика. Лучше ответь, налить еще кофе?

Юноша отмахнулся от Наташи и, слегка повернув голову в сторону Коваля, произнес:

— А что об этом скажет Дмитрий Иванович? Если разрешено спросить.

Коваль не спеша сделал глоток из чашечки и поставил ее на стол.

— Знаете, Афанасий, я с вами согласен.

Наташа удивленно взглянула на отца. Парень, не ожидая такого ответа, несколько растерялся.

— Да, да, — подтвердил Коваль. — Встречаются люди с ущемленной психикой. Они чувствуют себя виноватыми не в чем-то конкретном, а, так сказать, вообще. — Дмитрию Ивановичу вспомнился художник Сосновский, взявший на себя чужое преступление. — Такие люди, — продолжал он, — постоянно смущены, зажаты и в определенных ситуациях готовы без сопротивления признаться в том, чего в действительности не сделали. Говорят то, что им подсказывают. Возможно, это тянется еще с дореволюционных времен как психологический атавизм. В течение ряда веков в старой России царствовало беззаконие. Только в ней могла появиться такая страшная пословица: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Перед богом и царем все были рабами, все виновными. И это чувство передавалось из поколения в поколение…

— Оттуда, вы считаете, и нынешний страх перед беззаконием закона? — с иронией спросил юноша.

— Ну, в общем-то, страх в социальном масштабе мы преодолели еще в семнадцатом году. Позже, правда, были серьезные ошибки — например, трагедия так называемого культа личности. И вот у некоторых людей, особенно у молодых, как вы, еще ничего не испытавших, появляется недоверие к закону, к его исполнителям… Такое представление хотя и тянется, так сказать, издалека, но со временем пройдет. Процесс, конечно, длительный и во многом зависит от воспитания.

— Вряд ли пройдет, — буркнул Афанасий. — Не исчезнет. Неуверенность и страх сидят прежде всего в вас, в старших, сидят очень глубоко, не выковырнешь. Страх накапливался у вас годами, как стронций в костях, — дальше бычился парень.

Коваль чувствовал, что во многом Афанасий прав. Ведь это разные вещи: смелость в дни революции, ярость против настоящего врага и страх в годы террора, обращенного внутрь революции, против всех и каждого. Страх этот потому и возник, что ясный ум людей не мог постичь коварства «отца народов», который самые гнусные поступки умело маскировал светлыми одеждами идеалов.

— У нас этого меньше, — продолжал Афанасий, — и это, тут я согласен, наследственное. Но есть еще и другой страх. Не по вине когдатошнего царя. Вот я — физик. Что мои отцы-физики оставляют мне в наследство? Атомную, ядерную, нейтронную, и так далее, и тому подобное, в космосе — лазер, на земле — чумные бактерии. Веселенькая перспектива… Вы все это создали и уйдете, а нам разбираться, жить с этим…

Коваль понимал Афанасия и мысленно во многом соглашался с ним. Но было нечто мешающее ему сейчас откровенно заявить об этом. Ему не хотелось при Наташе признавать крушение своих идеалов. Он не был готов к этому и потому даже обозлился на хлопца.

— Вам легко говорить, — вздохнул он, — а побывали бы вы в шкуре отцов в те суровые времена!

Дмитрия Ивановича очень задевала та легкость, с которой молодые люди критикуют отцов, и огорчало сознание того, что судьбу не переиграешь и время назад не повернешь.

— И все же надо не разбираться, а искать выход, — продолжил разговор Коваль. — Вы же, надеюсь, не ретроград, сами будущий ученый и прекрасно понимаете, что открытие деления ядра — величайшее достижение человеческого ума. Но использовать это открытие можно и во вред людям. Фашизм, как явление глобального преступления, тоже пытался использовать достижения науки в варварских целях. Сегодня бомба снова стала материальным выражением возрождающегося на Западе фашизма. Эта чума двадцатого века начала распространяться уже с того момента, когда американский президент приказал применить бомбу против Хиросимы и Нагасаки. Теперь вы — молодые люди — будущие ученые, должны еще глубже проникнуть в тайны материи и найти способы исключить возможность применения в военных целях своих открытий. Старшее поколение, которое вы обвиняете в теперешних трудностях, спасло мир от коричневой чумы в сороковых годах. Сейчас ваша задача — не дать разгореться войне. Это стремление молодежи всего мира, не только нашей.