Мария Нуровская - Дело Нины С.

«Но где это место? – думала я. – Для меня его уже нет нигде».

Пётрусь крутил приемник, и на секунду я услышала голос Эдиты Бартосевич. Очень коротко – мой внук, по-видимому, не был ее поклонником, – но и этого было достаточно, чтобы всплыли воспоминания.

Не надо было мне туда ехать. Это была ошибка. Не следует возвращаться в места, где ты был счастлив. Но мои мрачные прогнозы не оправдались. Может быть, потому, что не все было таким, как я запомнила. В мои времена с Ежи замок лежал в развалинах, поэтому мы не могли в нем остановиться, и это место не было зачумленным.

У меня была отдельная комната, рядом, через стенку, разместились Лилька и Габи, Пётрусь поселился на другом конце коридора.

Вечером мы спустились на ужин при свечах в главный зал. Именно это помещение я увековечила в своей книге, потому что, когда я ее писала, пресса сообщила о сенсационной находке: при восстановлении замка были обнаружены под слоем штукатурки росписи шестнадцатого века.

Пётрусь немного паясничал, рассказывал о своих друзьях, о работе на телевидении. В какой-то момент он начал пародировать Лилькиного приятеля Джона. Вначале я не сообразила, кто это, но потом догадалась по выражению ее лица.

– И предупреждаю, если вы хотите задать ему какой-нибудь вопрос, то ответа ждите не раньше следующего дня! – закончил внук.

Утром мы пошли с Пётрусем гулять. Только вдвоем. Он меня вытащил.

– Пойдем, Нина, – настаивал он, – разомнешь старые кости, не будут так скрипеть!

Я спросила его, что он думает о Джоне, которого Габи видела один раз, а я ни разу.

– Как тебе сказать… – начал он. – Приличный парень, но, знаешь, немного такой… в общем, англичанин.

– Да, он – англичанин, это, наверное, не вменяется в вину? – заметила я. – А кроме того, существует нечто такое, как английский юмор, который я обожаю.

– Конечно, – согласился со мной Пётрек, – но Джон, он не по юмору, а по английским банкам.

– Ты считаешь, у них это серьезно? Они будут вместе?

– Трудно сказать, но, судя по тебе, мама тоже нарвется на какого-нибудь болвана, и она сорвется с катушек, но ты не беспокойся, я присмотрю за ее имуществом.

С ним невозможно было говорить без этих его шуточек.

Мы шли по песчаному берегу, неся обувь в руках. Внезапно мой внук остановился:

– Здесь текла речка, которая впадала в море?

– У тебя хорошая память, – улыбнулась я. – За дюной была сторожевая вышка, и солдаты держали там лодки. Утром, чтобы выплыть, они прорывали русло речушки, а ночью волны обратно наносили песок. Теперь пограничники отсюда ушли, и море взяло свое.

Пётрек кивнул.

– А помнишь, как ты переносила меня на спине? У меня упало ведерко, ты хотела его подхватить, и мы оба с тобой искупались.

– Конечно помню, я сняла с тебя штанишки, и ты всю дорогу сверкал голой попкой!

– Если я не ошибаюсь, ты тоже.

– Ошибаешься, дружок, с меня текла вода до самого дома, как с утопленницы.

Минуту мы шли в молчании.

– Я очень тогда любила тебя, когда ты был такой маленький, – заговорила я. – Когда мне грустно, я вызываю в памяти образ того мальчика, которого я веду за руку. Наверное, я тебе отдала все, что не могла отдать дочерям: к сожалению, у меня было для них мало времени.

– Ты любила их, и они знают об этом. – Пётрусь на секунду замолк. – Я тоже любил вас поровну, трех своих мам: тебя, Лилю и Габи.

Но это был еще не конец наших переживаний во время этой прогулки, в какой-то момент мы дошли до выхода с пляжа, ведшего к моему прежнему дому. И почти одновременно остановились.

Пётр посмотрел на меня вопросительно:

– Берем быка за рога?

– Не знаю, – ответила я нерешительно, – боюсь, что у меня разорвется сердце.

– Я подстрахую.

Я колебалась.

– Березки, должно быть, сильно выросли, – сказала я, чувствуя, как на глаза навертываются слезы. Но это и хорошо, потому что я не умела плакать.

Мой внук положил мне руку на плечо и крепко прижал к себе.

– Пошли! – скомандовал он.

И так, обнявшись, мы шли, пока не добрели до самого нашего дома, который уже давно перестал быть нашим и теперь служил чужим людям. Березки, посаженные моими руками, превратились в большие деревья. Мой канадский поставщик не обманул: эта порода росла в два раза быстрее. Я смотрела на их кроны, на высокие стволы, покрытые белой корой, кое-где испещренные серыми пятнами, и на миг ощутила что-то сродни гордости и настоящему счастью.

В Варшаву мы вернулись через пять дней. Пётр и Лилька уехали в Лондон, откуда моя дочь вернулась в начале сентября. Она теперь так и курсировала туда-обратно: половину недели там, половину здесь.

Вскрытие в определенной степени подтвердило предположение комиссара, что в Ежи Барана стреляла женщина. Указывало на это как небольшое расстояние – приблизительно три метра – до жертвы в момент произведения выстрелов, что, пожалуй, исключало участие в убийстве мужчины, так и баллистическая экспертиза. Траектория пуль свидетельствовала о том, что стрелял человек, который был значительно ниже жертвы. А ведь погибший не был чересчур высоким, его рост был сто восемьдесят три сантиметра. Если отнять минимум пятнадцать сантиметров, это дало бы сто шестьдесят восемь. Именно таким был рост всех трех женщин Сворович: матери и дочерей!

Возможно, это были ошибочные расчеты и все является лишь стечением обстоятельств, однако что-то говорило комиссару, что он на правильном пути. К сожалению, после прочтения дневника Нины С. у него сложилось личностное отношение к ней и к ее дочерям, что могло иметь пагубные последствия для расследования, которое он вел. Если уж быть до конца честным, ему надлежало немедленно отказаться от ведения дела и передать расследование убийства Ежи Барана кому-то другому, но он знал, что этого не сделает.

И далее:

«Каждая из этих ран могла быть смертельной, – подумал Зацепка, – но решающей стала пуля, поразившая Ежи Барана прямо в сердце».