Хокан Нессер - Человек без собаки

День, который мог бы стать Днем с большой буквы… И все из-за Роберта. Вот именно — из-за Роберта. Всю осень только и говорили — сто гостей… сто двадцать гостей… Карл-Эрик договаривался с владельцем ресторана Брундином раз десять, и тот заверил его: сто человек и даже немного больше разместятся без всяких неудобств.

Должен был стать Днем с большой буквы — но не стал. Скандал с Робертом разразился 12 ноября. Ресторан заказали давным-давно, но отказаться было еще не поздно. Разослали уже штук семьдесят приглашений, на двадцать с лишним получили положительный ответ. Но никто не обиделся, все проявили понимание, когда пришлось отменить праздник — «в связи с возникшими обстоятельствами мы решили провести этот знаменательный день в кругу семьи».

Никто не обиделся. Очень и очень тактично с их стороны. Программу смотрели не меньше двух миллионов зрителей, а те, кто не смотрел, получили на следующий день исчерпывающую информацию из вечерних газет.

ДРОЧИЛА-РОБЕРТ. Эта рубрика на первой странице впечаталась в материнское сердце как раскаленное тавро, и она знала, что это навсегда. На всю жизнь. Теперь она не сможет даже подумать о Роберте, чтобы не добавить этот мерзкий эпитет. Для себя она решила: в дальнейшем никогда, ни при каких обстоятельствах не читать ни «Афтонбладет», ни «Экспрессен» [2] «Афтонбладет», «Экспрессен» — крупнейшие вечерние газеты, для шведов синоним так называемой желтой прессы. — зарок, который ни разу пока не нарушила и никакого желания нарушать не испытывала.

Итак, «знаменательный день в кругу семьи». Все поняли. И в школе — вокруг нее будто колыхался липкий, как паутина, занавес снисхождения. Когда супруги Германссон после шестидесяти шести лет совместного трудового стажа решили одновременно покинуть «политую кровью сердца учительскую стезю», как сформулировал какой-то умник (наверняка не Хряк), дело ограничилось посиделками с тортом, некоторым, названным во всеуслышание, количеством красных роз и подарком — сервиз для глёгга [3] Глёгг — традиционный шведский рождественский напиток, подогретое красное вино с корицей, гвоздикой и другими пряностями; глинтвейн. из медной чеканки. Едва Розмари открыла пакет, ей сразу пришло в голову, что чеканили этот сервиз не иначе как криворукие восьмиклассники Элонссона, спасаясь от «неуда» по ручному труду. Элонссон, в отличие от Хряка, обладал развитым чувством юмора.

Шестьдесят пять плюс сорок — сто пять. Розмари знала, что Карл-Эрик разочарован — ему бы хотелось, чтобы было ровно сто, но факты есть факты. От перестановки слагаемых… все равно сто пять. Против фактов не попрешь. К тому же Карл-Эрик вообще никогда не пер против фактов.

Она потянулась, собралась встать, но осталась сидеть. Ей вспомнилась та ночь сорок лет назад, когда она изо всех сил сдерживала потуги — хотела дотянуть до момента, когда часовая стрелка перевалит за полночь. Карл-Эрик был просто счастлив, хоть и пытался скрыть… Дочка, их первый ребенок, появилась на свет в день двадцатипятилетия отца — неплохой подарок к первому юбилею. Отец и дочь всегда были очень близки друг другу, и Розмари не сомневалась, что основы этой близости были заложены еще в ту ночь, в родильном доме города Эребру, в четыре минуты первого 20 декабря 1965 года. Акушерку звали Джеральдина Тульпин — такое имя не забудешь.

В семье Германссон Рождество всегда отмечали с некоторым перекосом. Хотя Розмари никогда и не употребляла это слово — «перекос», но точнее не выразишь. Для всех людей, христиан и нехристиан, день 24 декабря означал перелом зимнего мрака — теперь долгая северная ночь с каждым днем будет отступать. Но для Германссонов 20 декабря был не менее важным днем. Совместный день рождения Карла-Эрика и Эббы, почти самый короткий день в году, самое сердце тьмы. И Карл-Эрик — не греша, конечно, против фактов, но чуть-чуть, самую малость, всего на один день, подгоняя их под желаемое — создал некое триединство: его день рождения, день рождения дочери — и возвращение на землю Света.

Эбба всегда была любимицей отца; с ней он с самого начала и по сегодняшний день связывал самые большие надежды. Он, впрочем, почти никогда об этом не говорил, но и так все было ясно: у некоторых детей больше каратов, чем у других; так уж повелось в плавильной печи генетики. Именно так: «больше каратов» — как-то раз сформулировал он свое тайное убеждение, выпив лишнюю рюмку коньяка, чего с ним почти никогда не случалось. Нравится вам это или не нравится, с природой не поспоришь. И ведь оказался прав — как всегда, мрачно подумала Розмари, наливая вторую чашку кофе. Кто сейчас опора, краеугольный камень в зашатавшейся пагоде семьи? Конечно Эбба. Карл-Эрик и в самом деле поставил на правильную лошадку.

Эбба — как скала. Роберт всегда был в какой-то степени паршивой овцой, а теперь добился того, что и имя-то его назвать неудобно. Да собственно, если смотреть правде в глаза, тут и удивляться особенно нечему. Кристина? Ну что ж… Кристина есть Кристина, что тут скажешь… Рождение ребенка, правда, немного привело ее в чувство, последние пару лет она вроде бы утихомирилась, но Карл-Эрик упрямо повторял: «Не говори „гоп“».

А когда ты вообще в последний раз говорил «гоп», зануда?

Этот вопрос приходил в голову Розмари чуть не каждый раз, когда она слышала это «не говори „гоп“». И сейчас, в кухне, дожидаясь рассвета, она тихо сказала вслух:

— А когда ты вообще в последний раз говорил «гоп», зануда?

И в эту самую секунду он появился в кухне.

— Доброе утро, — сказал Карл-Эрик, зануда. — Странно. Несмотря ни на что, спал как пень.

— Похоже на приступ паники, — загадочно произнесла Розмари.

— Что? — Он ткнул кнопку электрочайника. — А куда ты поставила новый чай?

— На второй полке… Продать дом и уехать в это гетто для пенсионеров… в эту урбанизированную деревню — похоже на приступ паники. Не там смотришь — слева.

Карл-Эрик загремел чашками.

— Ур-ба-ни-за-сьон, — произнес он, подчеркивая испанские фонемы. — Увидишь, все твои сомнения как рукой снимет. Будешь меня благодарить.

— Сомневаюсь, — сказала Розмари Вундерлих Германс-сон. — Очень и очень сомневаюсь. Тебе надо выдернуть волосы из носа.

— Розмари… — Он набрал в грудь воздуха и резко выдохнул. — С тех пор как это случилось, я не могу смотреть людям в глаза. Я привык высоко держать голову…

— Иногда можно и нагнуться. Все в этой жизни проходит. Люди постепенно все забывают… Во всяком случае, пропорции меняются.

Она запнулась, потому что он с грохотом впечатал банку с чаем в разделочный стол:

— Мне казалось, мы обо всем договорились. Лундгрен сказал, бумаги можно подписывать уже в среду. Мне надоел этот город, и баста. Нас здесь удерживает только трусость и лень.