Гуннар Столесен - Ночью все волки серы

— И вы часто сидели здесь, на кухне, за этим столом и смотрели на эту улицу, а я был тогда еще мальчишкой бегал по ней. Меня сюда посылали за покупками. Здесь рядом был рыбный магазин, правда?

— Был.

Она слабо улыбнулась.

— Тогда здесь было несколько магазинов. Сейчас их почти не осталось.

— Да.

— Но ты хотел рассказать…

— Да. Но я думаю, лучше начать тебе, если ты не против.

— Хорошо. Что тебя интересует?

— Мне бы хотелось, чтобы ты рассказала подробно обо всем, что ты помнишь в связи с обстоятельствами до и после этого рокового пожара.

Она задумчиво кивнула головой.

— Я думаю, я…

Она встала и налила еще кофе, дотом произнесла;

— Сейчас я кое-что принесу.

Она прошла в комнату. Дверь за ней оставалась приоткрытой, и я заглянул в полумрак и увидел узор из листьев на старомодных обоях, старую мебель и телевизор, который показался мне здесь инородным телом.

Она вернулась, держа в руках фотографию в рамке. Передала ее мне, и я долго разглядывал старый снимок.

— Это в день свадьбы. В 1947 году.

Это был парадный снимок. Молодые напряженно смотрели в объектив, улыбки неестественные, как будто отретушированные. Она не так уж изменилась, а ведь прошло больше тридцати лет. На фотографии она была совсем юной, похожей на девочку. Мужчина, стоящий рядом, был намного выше ее, темноволосый, лицо худое, выразительное, с массивным подбородком. Красивое лицо, но ему удивительно не шел черный костюм, а белая гвоздика в петлице казалась нелепой. Он бы смотрелся куда лучше в рабочем комбинезоне. Черные волосы были зачесаны назад и коротко подстрижены над ушами.

Она начала рассказывать:

— Ему было двадцать восемь лет, а я на семь лет моложе. Новую церковь еще не восстановили после войны, так что мы венчались в соборе св. Марка. А свадьба происходила в помещении кулинарной школы. Это было в ноябре, в погожий ясный день.

Я кивнул.

— Он был бригадиром на «Павлине»?

— Да, он как раз стал тогда бригадиром, ему прибавили жалованье, так что мы решили, что теперь у нас есть средства, чтобы пожениться. Мы познакомились в 1942 году, на пасху.

Она держала чашку с кофе обеими руками.

— Это послевоенное время кажется теперь, таким далеким, как будто прошлый век. Трудные это были годы. Война, слава богу, закончилась. Мы с Хольгером были, так молоды и счастливы, так верили в будущее. В 1949 году у нас родилась Анита. Роды были тяжелые. Я была слишком хрупкой, но все обошлось прекрасно. Боже, когда я оглядываюсь назад, я вспоминаю, как рано утром, когда он собирался на работу, он сидел здесь, как раз на том месте, где сейчас сидишь ты. Он был, так мне кажется, на редкость красивым мужчиной. Я так любила его, — И она тихо добавила: — И сейчас люблю.

Он носил клетчатую рабочую рубашку и коричневые ботинки, конец ремня всегда болтался, ведь он, бедный, всегда был такой худой. Он пил кофе, ел бутерброд, а когда просыпалась Анита, брал ее к себе на колени, дурачился с ней. Он был хороший отец и много времени проводил с дочкой. Тогда это не было таким обычным делом, как теперь, и другие мужчины в нашем квартале долго смотрели ему вслед, когда он шел на вечернюю прогулку, катя перед собой коляску… — Она отставила чашку. — Потом он отправлялся на работу, иногда пешком, иногда на автобусе. Шестой маршрут из Хаугевеена. И приходил уже только к обеду, к пяти часам. Он очень уставал, ты знаешь, ведь фабрика выпускала красители, и тогда не было еще такого контроля за процессом производства, за тем, какие вещества используются, и у него часто болела голова. Но на прогулку с дочкой он ходил почти каждый вечер. Он был хороший человек, вырос в Викене, самый младший из восьми детей, и надо же было ему умереть таким молодым и оставить о себе такую ужасную память! Мне потом целый год звонили люди, Веум. Вдовы погибших. Они звонили и приходили ко мне с угрозами и говорили, что Хольгер будет мучиться в аду, ведь из-за него погибли их мужья. Одна из них в течение многих лет посылала мне цветы в годовщину пожара, в течение восьми или десяти лет. В первый раз я не поняла, в чем дело, и открыла конверт. На карточке было написано: «Примите поздравления! Привет от…» Потом я уже просто бросала цветы в мусорный ящик. Я позвонила в цветочный магазин и попросила больше не присылать мне от нее цветов, но она нашла другой магазин. Я позвонила в полицию, но они сказали, что ничего не могут с этим поделать. Наконец это прекратилось само собой. Бедняжка, она, конечно же, была не в себе. А потом настали трудные времена. Я осталась одна с Анитой, и прошло много времени, прежде чем страховая компания выплатила нам страховку. Они заявили, что доказать ничего невозможно: ни вину Хольгера, ни его невиновность. Ну а поскольку никаких доказательств не было, им в конце концов пришлось платить. Я была вынуждена обратиться к адвокату, и он помог мне. Но сколько сил на это ушло! Можешь мне поверить. Надеюсь, что мне никогда не доведется больше пережить что-либо подобное. И самое ужасное, что я-то ведь знала, что он невиновен. Я-то ведь слышала его слова, и я знала своего мужа лучше, чем кто-либо другой.

— Расскажи же, что он говорил.

Она смотрела мимо меня, целиком погрузившись в прошлое, в события тридцатилетней давности.

— Он редко жаловался. Несколько раз бригада выбирала его профуполномоченным, но он отнюдь не был бунтарем. По натуре он был социал-демократ.

— Как и большинство норвежцев.

— Да, наверное. Во всяком случае, он никогда не лез на рожон. Если можно было добиться чего-либо путем переговоров, он всегда старался избежать конфликта. Но, конечно, возникали и серьезные ситуации, например, во время переговоров насчет заработной платы. И тогда он становился непреклонным, стоял на своем. Но как раз в такие периоды он никогда не жаловался. На него просто находила какая-то тоска. На лбу у него появлялись длинные глубокие морщины, глаза темнели, у губ пролегала угрюмая, почти злобная складка. До чего он был красив! Казался похожим на какого-нибудь молодого поэта, быть может, на Рудольфа Нильсена [17] Рудольф Нильсен — норвежский поэт (1901–1929). , но не стихи он сочинял, а садился за стол переговоров и обсуждал какие-то цифры, продолжительность рабочего дня, размеры недельного заработка.

Она замолчала, снова наполнила наши чашки, села и стала прислушиваться к радио, там ансамбль аккордеонистов исполнял «Мечту об Элин». Их манера исполнения делала эту грустную мелодию прямо-таки душераздирающей.

Потом она произнесла:

— Последние дни перед пожаром Хольгер был именно таким.

— Расстроенным?

— Да. К тому же он плохо себя чувствовал. Он был бледен, у него пропал аппетит. Однажды, как-то ночью или рано утром, я слышала (он не знал, что я не сплю), как он пошел в туалет, и его вырвало, хотя он ничего не ел. Потом я намекнула ему, что не мешало бы сходить к врачу, но он только помотал головой. Я спросила, нет ли у него каких-нибудь неприятностей. Он посмотрел на меня грустным взглядом. Я видела, как ходят его желваки, но он ничего не сказал. Заговорил он только вечером, в тот же день, когда вернулся с работы. Когда мы выпили послеобеденный кофе, он вдруг проговорил: «Завтра иду в дирекцию».