Гуннар Столесен - Ночью все волки серы

Обод отвернулся и уставился вдаль — там, на горизонте виднелась бухта.

— В море похоронено много тайн, Веум. Это мне точно известно.

Мне надоело ходить вокруг да около.

— Что именно тебе известно?

Он тяжело покачал головой.

— У каждого свое на уме. Но если у нас кто-то исчезает, значит, ищи на дне морском. А как иначе? Мы живем у моря. Стоит на шаг оступиться, особенно впотьмах, уже барахтаешься. А если перебрал, то много не надо, чтобы пойти ко дну. Такая жизнь, Веум. Се ля ви.

— Ну а другие что-нибудь могут сказать?

Они дружно покачали головами. Я полез еще за одной десяткой.

Наверное, какие-то воспоминания десятка пробудила. К тому же для них деньги пахли пивом. И кто-то проговорил заикаясь:

— Я слышал, рассказывали… Что Юхан сражался в Сопротивлении во время войны. И еще, это уже Ольга говорила, К ним кто-то приходил, незадолго до того, как Юхан исчез, какой-то руководитель группы, что ли… Они попросили Ольгу выйти, им надо было поговорить. Ольга решила, они что-то затеяли, но потом Юхан пропал, и все на этом кончилось.

Я разглядывал его крупное иссиня-красное лицо. Желтоватые волосы, светло-карие глаза, нос, как неправильной формы картофелина. И я сказал с напускным равнодушием:

— А этот руководитель группы… Как его звали? Вы случайно не слышали?

Парень медлил с ответом, не выпуская десятку из вида. Я понял, что она поможет вспомнить ему любое имя, но любое мне было не нужно. Я отдал ему десятку и спросил:

— Может быть, его звали Фанебюст? Конрад Фанебюст?

Он покачал головой.

— Не помню. Честное слово, не помню.

Обод пришел на помощь:

— Лучше спроси Ольгу. Она должна знать.

Я согласился:

— Да, она должна знать, — повторил я в задумчивости.

Я помахал им рукой, что означало «общий привет!», сунул кулаки в карманы пальто и зашагал вдоль пристани к Песчаной бухте.

Профессор сидел один на лужайке перед школой унтер-офицеров, как по-прежнему называется это место, несмотря на то, что само училище после войны было переведено в другое место. Перед невысокой каменной изгородью стояло несколько выкрашенных красной краской скамеек, с которых открывался прекрасный вид на Коровий лужок и бывший тренировочный плац, затем — на тыльную сторону отеля Орион и на фабрику электрооборудования и еще дальше, на залив Воген, на Северный мыс и приземистые строения на той стороне.

Несмотря на теплый день, Профессор был в наглухо застегнутом зимнем пальто. Округлые щеки, нос с горбинкой и пронзительный взгляд сквозь толстые очки в роговой оправе. Странная манера втягивать голову в плечи придавала ему сходство с совой. Но прозвище Профессор он получил не поэтому.

Пути господни неисповедимы. Когда-то Профессор учился на математическом факультете, самые серьезные выпускные испытания уже были позади, и оставался лишь один устный экзамен. Занимался он очень напряженно, в последние дни читал запоем, видно, оттого и перегорел у него в голове какой-то предохранитель. До экзамена дело так и не дошло, полгода он провел в психиатрической клинике, три года в специальном пансионате, откуда он вышел молчаливым роботом с дистанционным управлением. Искусные умельцы накачивали его пилюлями и заставляли двигаться. Однако вернуть его к прежней жизни им так и не удалось. С тех пор он плыл по течению среди прочих отбросов, как пустая бутылка, выброшенная за борт. И так прошло тридцать лет, но он по-прежнему сидел на лужке перед школой унтер-офицеров в потертых, отвисших на заднице штанах, в перемазанных глиной ботинках и пил пиво прямо из бутылки.

Но взгляд, обращенный ко мне, был не лишен интеллекта. В нем было столько настороженности и гамлетовской проницательности, что невольно начинало казаться, что вся его жизнь — спектакль и все эти годы он играл, как на сцене. Как будто дал обет на всю жизнь, и так состарился и крепко обветшал.

Я был настолько предусмотрителен, что захватил с собой несколько бутылок пива, деликатно замаскировав их в авоське свежей газетой. Несколько таких пузырьков способны пробить брешь в обществе отчуждения, где я собирался провести сегодняшний день.

Я поприветствовал Профессора и сел на скамеечку к нему поближе. Первую бутылку я откупорил в его честь. Чтобы произвести впечатление «своего парня», вначале я отхлебнул сам и только потом, не говоря ни слова, протянул бутылку ему.

Он молча схватил бутылку, поднес ее к губам и осушил всю одним глотком. В его глазах на какое-то мгновение мелькнула гамлетовская скорбь — и исчезла. Пустую бутылку он вернул мне.

— Как дела. Профессор? — спросил я его, как лучшего Друга.

— Дела идут своим чередом, — проскрипел он. Но произношение выдавало в нем образованного человека. — А как ваши дела?

Я кивнул, что должно было означать — все в порядке. Какое-то время мы сидели молча. Потом он покосился на мою авоську.

Я выудил еще одну бутылку, но открывать ее не спешил.

— Мне вообще-то Головешка нужен…

— Головешка! Зачем он тебе?

— Поговорить надо, о пожаре.

— А, опять о старых делах? Сколько же можно, о господи!

— И где Ольга, та, что жила с Юханом Верзилой?

— Ты хочешь поговорить о ней с Головешкой? — Он наконец-то проявлял любопытство.

— Нет-нет, она мне сама нужна.

— Вот как, — сказал он и, подумав, добавил: — Ольга здесь иногда появляется. Но со мной редко заговаривает. Она не нашего круга, если так можно выразиться.

— А какого она круга?

— Она и Юхан… держались как-то особняком. Когда он исчез, ее тоже не стало видно. Но Головешка…

— Да?

Он тяжело повел головой в сторону, словно хотел размять затекшую шею.

— В такой день, как сегодня, когда светит солнышко, я полагаю, его можно встретить в районе аэропорта. Попробуй там…

Я понял, что говорить ему мешали два обстоятельства: он не знал, кто я, и еще бутылка в моих руках. Бутылку я тут же открыл и протянул ему.

— Веум, — представился я.

Лицо его расплылось в лучезарной улыбке, но вряд ли от того, что он узнал наконец мое имя. Когда я уходил, он уже подносил бутылку к губам. В коричневом стекле сверкнуло солнце золотистой искоркой.

Я нашел Головешку в Песчаной бухте на солнечном склоне, обращенном к морю, на одном из пирсов старого гидроаэропорта. Он был в приятном обществе. На две парочки приходилось четыре бутылки, а полиэтиленовые пакеты свидетельствовали о наличии серьезных резервов. На этом каменистом склоне, покрытом щебенкой и редкими пучками травы, на солнышке было вполне уютно, если подстелить пальто, а под голову положить свернутый свитер. Разгоряченные выпивкой дамы уже расстегнули верхние пуговки, и по земле и по воде покатились волны томления. От солнечных бликов, разбегающихся вокруг торчащих из-под воды скал, рябило в глазах. Как и мои недавние знакомые из района Рыночной площади, обе дамы были неопределенного возраста, а мужчинам явно перевалило за пятьдесят. Одним из них оказался чернявенький горбун, похожий на татарчонка, с лукавым восточным лицом, какие нередко можно встретить на улочках Парижа. Он разгуливал с обнаженным торсом, в одних подтяжках. Грудь была белая, как мел, и совершенно как у женщин, что его не смущало. Впрочем, его не смущал и горб.