Михаил Иманов - Чистая сила

Весь остаток дня прошел как бы во сне; все смешалось в Катерине: и тревога, и страх, и стыд, и своя вина, и недоумение. И она опять сидела в своей комнатке под лестницей, зябко (хотя в доме было жарко натоплено) кутаясь в одеяло, и никак не могла заставить себя лечь: знала, что если ляжет, то будет еще хуже, еще тревожнее, еще страшнее. Так она просидела, может быть, час, может, два, а может, и больше. И вот, среди сумбура и страхов, одна какая-то, еще неясная, мысль стала словно цепляться, словно стараясь вырваться из сумбура и встать в стороне, на видном месте. Катерина медленно подняла голову и посмотрела в темное пространство перед собой, и — вспомнила: сверток. Он остался там, на кухне, в щели, меж шкафом и стеной. Да, сверток, она совсем забыла о нем. Но как же она могла забыть? Она не знала, как могла забыть о нем, о самом главном — но ведь забыла же! Сначала все помнила и даже как будто чувствовала, как он там лежит, как ему там лежится (так ощущала, словно сама забралась в эту щель и лежала там тихая, неподвижная, как бы мертвая), но потом забыла — как не было ничего: ни его прихода, ни ее оцепенелости, ни его слов и того, как он смотрел на нее, склонив голову набок. И вот сейчас увидела.

Она поднялась, накинула старенькую, с расползающимися нитками шаль и, замирая на каждом шагу и прислушиваясь к сонно затихшему дому, босая, ступая на носки, прошла в кухню. Свечу она засветить боялась и, вытянув перед собой руки, подошла к шкафу, ощупала стену и протянула руку в щель. Сверток лежал на месте, и она осторожно потянула его, повернулась, выпрямилась и — замерла. Ей показалось, что в темени у двери стоит кто-то. Она стояла не дыша, прижимая к груди сверток, и не мигая, как бы заледеневшим взглядом, смотрела в темень у двери.

Она и не помнила, как решилась пошевелиться, как бежала потом по коридору, не думая уже — слышит ли кто-нибудь ее или не слышит, бежала, шлепая босыми ногами, и чуть не упала, ударившись об угол стены, — только бы добежать, только бы укрыться одеялом, с головой, подогнуть под себя ноги, закрыть глаза и лежать так, лежать одной, со страхом и в тревоге, но отделенной от всего, от всех.

Она вбежала в комнату, споткнувшись о порог, но не выпустила сверток, поднялась, бросилась на кровать, потянула одеяло, свернулась калачиком и замерла, не чувствуя больше ничего и ощущая только гладкость плотной бумаги, прижимаемой к груди.

В свертке оказался шерстяной цветной платок, красные с черным цветы по белому полю. Она внимательно рассматривала подарок, расстелив его утром на кровати, трогала мягкую шерсть. Было уже хотела примерить, посмотреться в маленьком, вделанном в стену зеркальце, но только взялась за концы, чтобы накинуть на голову, как руки ее сами собой опустились, и она, аккуратно сложив платок, положила его под подушку; туда же (тоже аккуратно сложив и разгладив поверхность) Катя положила и бумагу.

Прошел еще день. В хлопотах и работе, которую она сама себе придумывала, не боясь и не думая, что такое внезапное рвение кое-кого может насторожить. Но, кажется, никого это не настораживало. Впрочем, и внимания на нее обращали мало, а только по обеденной надобности. Федора Дмитриевича она в этот день видела только раз: она шла по двору, а он спускался с крыльца; Катерина успела шагнуть за угол дома.

А еще через день ее позвала к себе Глафира. «Что ж не приходишь, или скучно тебе у меня? — сказала она, внимательно глядя на Катерину (она всегда так смотрела, но теперь Катерине показалось, что она смотрит по-особому); Катерина опустила глаза, ответила, что работы много набралось и что она — «спасибо» — придет вечером. «Приходи, приходи, а работа — она никогда не переводится, до самой она нам смерти назначена».

Вечером Катерина пришла. Сидела как и обычно, как и во все прошлые разы: Глафира читала чуть монотонным голосом, поднимала голову в каком-нибудь трудном месте и, не отрывая пальца от строчки, по которой она водила при чтении, разъясняла Катерине трудное место, В кажется, себе самой так разъясняла. Но Катерина мало понимала из прочитанного, а объяснения слушала невнимательно: то прислушиваясь к почудившемуся скрипу на лестнице, то к звуку голоса Глафиры, то смотрела, как ровно светится в недвижном пространстве огонек лампадки, то глядела за лампадку, и ей казалось, что оттуда, из сумерек угла, смотрят на нее немигающие, все знающие про нее, но почему-то все-таки нестрогие глаза. Она знала, что это грех думать, что у бога нестрогие глаза, и корила себя за это, но никак по-другому заставить видеть себя не могла: глаза смотрели всезнающе, но не строго. «Да ты не слушаешь», — вдруг говорила ей Глафира, и Катерина вздрагивала и глядела на Глафиру виновато и просяще. Она боялась Глафириных глаз, но она и хотела, чтобы Глафира поняла сама и спросила о б э т о м. Но Глафира опускала глаза в книгу и опять принималась читать, водя пальцем по строчкам и чуть напряженно шевеля губами.

А потом… вдруг, неожиданно, дверь раскрылась, без стука (так чутко прислушивавшаяся Катерина и не услышала знакомого скрипа ступенек; прослушала), и вошел Федор Дмитриевич. Глафира подняла голову и с удивлением (впрочем, чуть только проявившимся) посмотрела на него. Он прошел и, ни слова не говоря и не глядя на сестру, сел на стул лицом к Катерине. Катерина почувствовала, как дрожат ее руки и как кровь приливает к лицу; она встала и шагнула к двери. Но тут же встал и Федор Дмитриевич. «Не уходи, — сказал тихо. — Останься. Сюда хожу, чтобы тебя видеть. Не уходи». Катерина стояла почти спиной к Глафире и вполоборота к нему; и она чувствовала взгляд Глафиры. Какое-то мгновение она промедлила, и Федор Дмитриевич, шагнув к ней, взял ее за руку. Катерина опять села. «Читай, сестра, — проговорил Федор Дмитриевич со вздохом. — Читай, и я послушаю». Он опять сел напротив Катерины, а Глафира, помедлив только несколько секунд, стала читать, водя пальцем по строчкам и чуть напряженно шевеля губами.

Так Глафира читала и, как и прежде, останавливалась, чтобы разъяснить трудное место. Потом она медленно закрыла книгу, положила ее с краю стола, а Федор Дмитриевич встал, поклонился сначала Глафире, потом Катерине и, ни слова не говоря, тихо ступая, вышел. Катерина сидела, не знала, что ей нужно (и можно ли сейчас что-либо вообще) делать: встать ли и выйти молча, или что-то еще сказать, или сидеть так и ждать, когда заговорит Глафира. Но Глафира «не заговорила». Она только чуть слышно произнесла: «Поздно. Иди».

А потом… Но разве объяснишь самому себе, что и почему с тобой так произошло и почему все так вдруг сошлось, что совершилось именно то, чего ты больше всего боялся и чему не должно было совершаться, потому что сам ты верил так мало в вероятность такого поворота. Но если заглянуть внутрь себя, поглубже и пообширнее, а главное — честно (самому с собой более всего и трудно быть честным), и шаг за шагом просмотреть всю ведущую к событию дорожку, то можно увидеть, что сам ты, противясь разумом, но чувственно стремясь, подошел к этому самому «такому повороту» и сделал-таки его хорошо и правильно, доказав самому себе, что все еще ты стоишь «у поворота», все противишься (и возмущаешься неостаточной верой в сопротивление свое), тогда как, если заглянуть «за поворот» на ту самую дорожку, то так, окажется, далеко ты ушел, что только черная точка видна у горизонта, да и то не различишь — ты ли это? или далекое дерево на равнине вводит в обман смотрящего, а сам ты уже там, «за», и — не дотянуться, не догнать, не окликнуть.