Михаил Иманов - Чистая сила

— Ну и что? — сказал я. — Малыш…

— Постойте, — остановил он меня. — Или другое: иду я мимо школы, тоже на мою силу построенную, прохожу, а какой-нибудь озорник или даже малолетний хулиган, и такие в школах учатся, так вот, возьмет такой, скажем, озорник и в меня из рогатки выстрелит. И если не наповал уложит, а при моей хрупкости может и наповал, то травму порядочную… или глаза, к примеру, лишит. Мне хоть и мало осталось, но без глаза все-таки плохо, когда и мало. Да и с шишкой обидно в моем возрасте. А я с шишкой такой, при самом наиблагополучном исходе, домой возвращусь и думать буду, что вот вырастет из такого озорника и малолетнего хулигана вполне взрослый преступник. Вот и получается, что моя чистая сила, как только в размен пойдет, то хоть и на самую малость, а загрязнится. Да и кто поручится, что на самую малость?! Я хоть и в ироническом смысле, как вы, наверное, поняли, пример представил, но — ведь вопрос возникает. И серьезный, между нами говоря. Что же вы думаете, что я такой вариант не предполагал? Предполагал, и не один раз. И многократно. Только сам я этого никогда не сделаю. Вы это позже поймете. Пусть это Алексей Михайлович сделает. Пусть. Я согласен. Только все это совсем не просто, то есть совсем не просто. Это когда еще не владелец… А когда владелец, то все по-другому предполагается и видится все по-другому. Сила, на то она и сила, что с ней так просто не справишься. Ну? Как вам?..

Мне не было легко, хотя я и имел возражения — и несколько. Но все я высказывать не стал, да и продумать их следовало бы. Да, кроме того, подумалось мне (хоть и слегка как-то, туманно), что, может быть, все эти разговоры и доводы одно прикрывают, простое и понятное — корысть? И я сказал самое простое, что на самой поверхности вертелось.

— Я не знаю, — сказал я, — почему вам за одного озорника на всех других обижаться нужно? Но не в этом дело: пусть будет, что вы в ироническом смысле, но… Я хотел сказать, что по-вашему получается, что доброе можно только тогда делать, когда конечный результат известен и когда он, так сказать, абсолютно хороший, абсолютно положительный. И когда он ответное добро приносит, потому что…

— Нет, постойте, не туда вы ушли, — перебил он меня. — Совсем не туда. Так мы не договоримся. Вы сказали: «когда конечный результат известен». Так вы сказали. И ошиблись сразу. Потому что конечный результат никогда не может быть известен — ни-ког-да. Потому что у дела, и доброго тоже, никакого конечного результата быть не может, а только относительный. То есть результат есть, и на каждом этапе свой, а вот конечности никакой нет (кажется, опять каламбур, простите). Я когда про мальчиков вам говорил — образно, разумеется, то имел в виду совсем другое. Совсем, даже совсем обратное. Я хотел сказать, что неизвестно, во что доброе дело со временем, так сказать, трансформироваться может. Хотя, если о поступке говорить, то добро — оно добро и есть: если человека из воды кидаетесь спасать, то здесь о трансформации раздумывать нечего, коль вы порядочный человек. Но деньги… Но ценности — совсем другое. Бриллианты же не умирают — они вечны. Даже если энная сумма по копеечке в разные места разойдется, то и тогда, хоть в копеечном таком варианте, но жить будет. Вот я вам опять пример приведу, для пояснения. Вот представьте себе какого-нибудь бедного гения-самоучку (пусть не в наше время и не у нас), изобретателя, к примеру. И вот я, чтобы его дар втуне не пропал, свои бриллианты ему отдаю. Он их принимает и, как понимаете, не «стенку» бежит покупать, а в опыты всю сумму вкладывает. И — приносит много пользы обществу своевременными открытиями. Ну, доброе я дело сделал? А?

Он подождал, пока я, впрочем с неохотой, подтвердил, что доброе.

— И возражения быть не может — доброе! — воскликнул он, и я почувствовал, что он где-то уже поймал меня. — И прекрасно. Только я вам дальше расскажу, о трансформации дальнейшей. Изобретатель этот вдруг (или не вдруг) умирает. Ну, пусть и по старости — это все равно. А у него сын — балбес. Может быть у гениального человека сын балбес? Еще как! У гениального-то скорее всего, потому что за делом своим он о воспитании думать времени не имел. Так вот: сын этот, получивши после отца наследство, пускается, как вы понимаете, во все тяжкие. И — как результат — связывается с плохой компанией, вы следите, все было д о б р о, а здесь уже впервые — п л о х о. Итак, связывается со спекулянтами, к примеру. И вот, денежки отца — и мои, трансформированные, учтите — идут на темные делишки антисоциальных, или, я бы даже сказал, преступных, элементов. А они и людей и государство в целом обворовывают без зазрения совести. Так вот посудите сами: где большая польза и где больший вред: в гениальных ли изобретениях отца или в темных махинациях сына с компанией? Вы скажете, что в первом. Но это еще неизвестно, потому что, во-первых, если в денежном выражении сравнивать, то все-таки, видимо, отец перетянет, но если в нравственном (а они в своих сетях спекулянты, многих погубить могут, и только что вступающих в жизнь, в первую очередь), так что если в нравственном, то сын вне сравнений. Вот вам и трансформация. А кто виноват? А тот, кто отцу деньги дал. А то, что он лишь доброе в виду имел, это при общем балансе учитываться не будет. И правильно, скажу вам. Вот так.

Он закинул ногу на ногу с победным видом. Я чувствовал, что где-то в его рассуждениях трещина существует, и если на это место поднажать посильнее, то все содержимое и вытечет быстро. Но где эта трещина, я не знал и вот так сразу сообразить не смог. Так мы сидели некоторое время молча. И тут мне опять одно соображение пришло, и опять не без лукавства. Оно так и бывает, когда рассудительно мыслить не успеваешь, тут лукавство свой ответ и подкидывает: лукавый, он всегда и необычный, и оригинальный, и ловкий, и блестящий может быть, но — всегда пустой по сути. (Я уже было раскрыл рот, чтобы соображение свое старику преподнести, но… Подумал, что это удар ниже пояса. И хотя в спорах это допускается в целях крайней самозащиты, мне бы не хотелось… Но еще раз по собственному соображению невнимательно пробежав, я подумал, что он, может быть, и не такой уж удар ниже пояса, а если… то где-то на грани, во всяком случае. И я решился.)

— Так что же получается, Владимир Федорович, — я старался выражаться осторожнее, — если согласиться с вашим рассуждением. Получается, что никому отдавать нельзя, потому что и у Алексея Михайловича может быть такой сын… или кто другой?

Никонов покачал головой. Лицо его приняло выражение скуки и, одновременно, какой-то усталой обреченности. И я понял, что не нужно мне было ничего такого говорить. И мне стало жаль его. И не потому, что из-за меня… но вне, по-человечески душевно. Мне даже показалось, что я его знаю давно, и что жалею его давно, и я знаю про все это давно — вот только помочь не могу.