Михаил Иманов - Чистая сила

Потом была долгая жизнь в тех краях, переезд из этого поселка в другой, потом еще, а потом и в город — и более полутора десятков лет в этом городе.

А потом мы покинули Север и переехали в небольшой тихий зеленый городок средней полосы, недалеко от тех мест, откуда был родом отец и где у него совсем никого не осталось, и купили просторный особняк на окраине. Отец говорил, что устал от Севера: от морозов, полугодовой тьмы, от внезапных ночных вызовов, и что ему совсем не хочется вдруг умереть там и лечь в вечную мерзлоту, и что, в конце концов, он, наверное, заслужил право пожить в тишине и покопаться в собственном саду. Он и копался в собственном саду, и мне иногда думалось, что, реши судьба по-другому, он стал бы лучшим каким-нибудь садовником, чем был главным инженером и директором.

Когда родители купили этот дом, мне было двенадцать лет, а брату два года. Я хорошо помнил Север, а он не помнил совсем. Не могу сказать, что я любил Север: я еще не достиг тогда того возраста, когда любят или не любят места. Я любил своих друзей, любил наши заснеженные дворы, любил спускаться на санках с высоких гор, любил, когда отец брал меня с собой на рудник, смотреть из высокой диспетчерской на простиравшийся внизу широкий кратер с игрушечными отсюда вагонами, экскаваторами и самосвалами (впрочем, отец редко брал меня с собой, вообще редко мной занимался). Но больше всего любил я слушать чтение матери. Мы садились вечером в углу на диване, мать брала с высоких стеллажей книгу, включала настольную лампу с широким матерчатым красным абажуром, и я слушал и слушал, и мне только одного хотелось, чтобы это продолжалось всегда. Раза два в комнату входил отец (если был дома, конечно): иногда он только сурово смотрел с порога (сердце мое сжималось, а мама поднимала глаза и тоже молча смотрела на него). И уходил, но чаще говорил что-то вроде того, что уроки не выучены, что пора ложиться спать или что мама совсем испортит ему меня. Он не любил нашего чтения, называл это беллетристикой и говорил, что художественная книга, как десерт, — приятно в малых количествах, но в больших — вредно для здоровья. Он хотел, чтобы я был инженером и у меня была бы твердая специальность. Они спорили с мамой, и его доводы всегда брали верх, а мама иногда плакала после таких разговоров. Учился я плохо: всегда отставал по физике, математике и химии, то есть по «нужным» предметам, а то, что был первым учеником по литературе и истории, — это только раздражало отца. Что делать: но он был активным противником так называемого классического образования.

Но я все-таки окончил школу и даже поступил в педагогический институт на отделение русского языка и литературы. Для чего я туда поступал, я и сам не знаю: педагогом я быть не хотел. Скорее, потому что педагогический институт был в недалеком от нас городе и потому, что еще не знал, как мне нужно было жить и чем, а родители настаивали на получении высшего образования (отец согласился и на такое «высшее»). Но пробыл я в институте недолго — полтора всего года, так и не сумев к нему привыкнуть. Я оставил институт, крепко при этом поссорившись с отцом, и пошел в армию. А через два года вернулся, пожил дома год, совсем не ужился (с ними, да и с собой в первую очередь) и уехал. Жизнь моя сбилась с привычного — для родителей, соседей и родни — курса, и я посчитал, что лучше в удалении доказывать необходимость другой своей судьбы. Тогда же и мысль о писательстве вошла в меня прочно.

И я отправился на восток. Почему? Да бог его знает почему: так уж у нас, в России, велось издавна — ехали ли искать счастья, бежали ли от кого (и от самих себя в первую голову), решали ли попытать силы в борьбе с судьбой и стихией — отправлялись именно в восточную сторону, и почти никогда — в западную. Собственно, до Сибири я не доехал, а недалеко от Уральских гор сошел с поезда, огляделся, ничего еще толком не увидел, ничего еще толком не почувствовал, но решил: «Буду здесь». Сказал так себе и — остался жить. Специальности у меня никакой не было, и я пошел на завод железобетонных изделий бетонщиком второго разряда. Сначала жил в общежитии, а потом стал снимать комнату у тихой одинокой старушки. Старушка оказалась добрая, ни в чем меня не стесняла, и единственное неудобство моего житья заключалось в том только, что она любила слушать радио, а так как ее слух, по причине преклонных лет, сделался слабым, то включала она приемник на полную громкость и часто забывала выключать. Но с этим я свыкся довольно скоро, тем более что старушка рано ложилась спать.

Жизнь моя протекала без особых событий, а вернее, вообще без каких-либо… Прожил я так два года с половиной, но ничего во мне не прояснилось, а как будто бы еще больше затуманивалось: как быть? как жить? как быть нужным? как быть необходимым? что такое — жить праведно и с пользой? а что такое — плохо и бесполезно? А если праведно, то это уже значит с пользой? или с пользой — это как-то по-другому? — вопросы, вопросы… Они шли теперь ко мне не как раньше, поодиночке и в очередности, а наваливались сразу все, со всех сторон, грудой. И мне казалось, что я уже не смогу никогда ничего решить и что теперь я не имею даже сил отбиваться от вопросов, а словно бы копошусь только под грудою.

Ездил я в отпуск, к родителям: мать жалела меня, отец смотрел строго и по большей части молчал, только иногда спрашивая, когда я собираюсь браться за ум? А брат мой еще ничего не понимал и только наивно завидовал из своей детской жизни моей кажущейся свободе. Впрочем, речь не об этом, а совсем, совсем о другом.

Я ехал теперь на юг, отдыхать в санатории на берегу теплого моря, хотя был вполне здоров, не выглядел особенно уставшим, да и море, надо сказать, не особенно меня манило. Не знаю сам — просто наступила пора куда-нибудь съездить. Путевка была «горящей», досталась мне случайно, и я даже сейчас не могу припомнить, почему она мне досталась. А санаторий был очень, как мне объяснили, хороший и с отдельными номерами.

Поезд шел и шел, природа за окном менялась, но открывшееся лето не радовало меня, да и наличие его здесь как-то перестало удивлять; я смотрел в окно равнодушно.

Потом уже, после всего случившегося, и не сразу, а время спустя, я вспомнил, что, не доехав до места, часа еще за четыре пути, я вдруг как-то странно ощутил себя, и такой бессмысленной представилась мне поездка — бессмысленной, пустой и совсем не нужной — что я даже почувствовал, что вот, через одно-два мгновения, встану, возьму чемодан (а то и так, как есть, налегке) и сойду на первой же станции. Может быть, это было мимолетное только, хотя и острое чувство, может быть, я и сошел бы, где пришлось, но — до ближайшей остановки было более двух часов езды — и я остался. И хорошо, что остался, потому что со следующей станции, собственно, все и началось.