Михаил Иманов - Чистая сила

В самом деле, даже самый последний дурак совершает тот или иной поступок, согласуясь со своим, пусть и дурацким, разумением. Кажущаяся же бессмысленность поступков происходит от того, что мы не хотим вникнуть в чужую логику, а все меряем своей: если логика чужая примитивнее нашей, то мы называем ее бессмыслицей, а если выше, то называем заумностью. В том или ином случае это говорит только о нашем нежелании понять другого, и, пусть и невольном, самодовольстве, и вере в то, что правда где-то посередине, во всяком случае, близка к тому, что мы называем собственным взглядом на жизнь.

Конечно же, Думчев делал из себя шута. Но ведь не просто же из любви к шутовству! Был же в этом для него свой смысл и была же причина такого его поведения? Вообще, шутовство всегда представляется чем-то низким (и справедливо), и мы всегда усматриваем за ним слабость: неуверенность в себе и желание прикрыть шутовством эту неуверенность. И хотя знаем, что в шутовство облачается и сильный, мы почти никогда этого не признаем, до тех пор, впрочем, пока эта сила не обнаружится явно.

И еще в подтверждение моего чувства: от Думчева совсем нелегко было отмахнуться, то есть совсем и невозможно было отмахнуться, и во всякой его шутовской реплике всегда хотелось вольно или невольно обнаружить настоящий смысл, который всегда был и который потом всегда проявлялся в действии. Иногда же мне казалось, что если бы не Думчев, то вообще ничего бы не было (я разумею известные события), а если бы и было, то происходило бы все совсем по-другому, и уж точно, что не было бы в событиях этой болезненной жгучести. И участие-то его было как бы со стороны, но я уверен, что это он смотрел со стороны — и не как зритель, и даже не как случайный участник, а как… творитель, а вернее, сотворитель.

Порой я ловил себя на том, что мне хочется заплакать в его присутствии: заплакать, и чуть ли не встать на колени, и слезно просить, чтобы он не делал чего-то, чтобы он сказал хоть одно человеческое слово, просить его признать, что никакой он не шут, и чтобы он снизошел, вошел в положение тех, кто слабы и не сознают своих слабостей и которые не ведают, что творят.

Но это мое чувство слишком уж субъективное, а потому — из деликатности — не буду далее на эту тему распространяться.

Думчев смотрел на нас, но не делал попытки подойти или заговорить; мы тоже молча смотрели на него, но я знал, что и минуты еще выдержать не смогу, подойду.

Так и случилось (и минуты я не выдержал) — я коротко оглянулся на Коробкина и пошел через улицу. Но здесь Думчев повел себя странно: как только я сделал шаг в его сторону, он повернулся и пошел вдоль тротуара не то чтобы очень быстро, но достаточно скоро, так, что мне пришлось его догонять. Здесь я опять упустил возможность пойти своей дорогой, хотя Думчев впервые так явно мне ее предоставлял. Но, во-первых, я и не знал, куда ведет эта с в о я дорога (то есть не знал, куда мне нужно идти и к кому должно), а во-вторых… во-вторых, я просто шел за ним, как привязанный, и даже не решался окликнуть его. Коробкин, как и прежде, шел чуть сзади меня и тоже молчал, хотя теперь я отчетливо и не прислушиваясь слышал его сопение.

Думчев убыстрил шаг и свернул в первый переулок. Когда свернули и мы, то я увидел, что переулок совсем короткий, а шагов через двадцать дома кончались, и справа открывалась негустая придорожная посадка. Думчев опять свернул и направился к посадке. Зайдя недалеко вглубь, он остановился, в первый раз за все время пути оглянулся на нас и вдруг… исчез.

Я остановился, и не ожидавший этого Коробкин довольно сильно ткнулся в мою спину.

— Ушел?! — сказал он у самого моего уха.

— Здесь, — нерешительно, почти шепотом, проговорил я и осторожно двинулся вперед; ступал я мягко, всякий раз глядя, куда ставлю ногу, и такое у меня было чувство, словно продвигаемся мы в сгустившихся сумерках в дремучем и отдаленном от жилья лесу, хотя сквозь просвет деревьев был виден уже и конец посадки, в ширину имеющей не более тридцати метров; но разве я смотрел в просвет?! Нет, я внимательно смотрел в то место, куда ставил ногу, и только чуть перед собой.

Пройдя таким образом шагов десять (думаю, это заняло у нас не меньше пяти минут), мы были остановлены почти в упор раздавшимся голосом Думчева:

— Осторожнее! Свалитесь!

Голос прозвучал вовремя — земля перед нами резко обрывалась в овраг. Овраг этот был не то чтобы уж настоящий овраг, а скорее подобие такового — углубление, похожее на яму, только естественную. Прямо перед нами, у самого края оврага, росли три березы: две срослись корнями, а одна — рядом, причудливо изогнув стволы вниз, почти параллельно земле. У этих деревьев, на поваленном толстом, не менее, чем в полтора обхвата, стволе сидел, сложив руки на груди и закинув ногу за ногу — Думчев. Он сидел и с каким-то заинтересованным выражением на лице наблюдал за нами. Только сейчас, рассмотрев его, я увидел некоторое явное изменение в его внешнем виде — на голове его была другая шляпа. Черная, абсолютно черная, какого-то чуть бархатистого дорогого материала; а атласная черная ленточка отливала синевой. Я удивился тому, что не заметил это сразу, тем более что Думчев был из тех людей, каковых головной убор меняет не только внешне, но и что-то словно изменяет внутри.

— А! Это вы? — несколько позднее, чем следовало, а также и невпопад, откликнулся я.

— Как видите, — сказал он, — так сказать, собственной персоной. А это, — он прищурился (но более, как я понял, со значением, чем для лучшего рассмотрения), — кто с вами? Не имею чести…

— Как это не имеете, дядя? — тут же отозвался Коробкин. — Вчера имели, а сегодня уже и не имеете…

— Да-а, — протянул Думчев, обращаясь только ко мне, — признаться, не ожидал вас встретить в этом… составе.

— Мы тоже… — начал было Коробкин, но я строго на него взглянул, и он оборвался.

— Гуляете, значит? — сказал я, осторожно спускаясь к Думчеву.

— В некотором смысле, — ответил он, только на мгновение растянув губы подобием улыбки и тут же сведя их.

Хотя овраг и не был глубоким, спускался я медленно, все время придерживаясь за березовый ствол; Коробкин ни за что не придерживался, а, размахивая руками, свободно сбежал вниз, чуть не наткнувшись на Думчева, который проворно отодвинулся на стволе в безопасную сторону.

— Я бы попросил… — неприязненно глядя на Коробкина, начал Думчев, но я перебил его и вежливо, сам не зная для чего, попросил извинения за наше, как я выразился, «невольное вторжение». Извинение мое было принято, кажется, с благосклонностью, во всяком случае, невольно потревоженный на стволе Думчев вновь принял прежнюю удобную позу.

— И вы, — сказал он, — на прогулке? Да, надо, надо: последние, можно сказать, деньки догуливаем. Полезное дело, — добавил он, помолчав.