Михаил Иманов - Чистая сила

— Просто, говоришь?! Совсем не просто, но… Не прими за холодное рассуждение, но помощь может быть действительной и действенной. Так вот: действительной она должна быть всегда, но действенной — только по обстоятельствам. Хорошо быть лицом действующим, но не всегда. Порой нужно уметь быть (и это трудное умение, уверяю тебя) лицом не мешающим, бездействующим, если хочешь. Я даже больше скажу: милосердно бездействующим. А делать лишь бы что — значит, делать для собственного оправдания, но не для него. Понимаешь ты — не для него. Он всю жизнь жил и прятался (оставим сейчас вопрос — прав, не прав), а мы его вдруг вытащим на свет только потому, что знаем, что на свету лучше, чем в потемках. А уверены в этом потому, что для нас на свету привычнее. Но это для нас. А ему привычнее другое. Так хоть напоследок не будем лишать его удовольствия — прости за слово — привычки. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты понимал меня. Я, видишь ли… Я очень хочу, чтобы ты понимал меня, — он помолчал и добавил: — И не надо напоследок.

— Но разве известно, что напоследок?

— Ничего не известно, — уже не скрывая резкости, отвечал Алексей Михайлович, но потом, как бы взявши себя в руки, продолжал спокойнее: — Что ты меня пытаешь? Я ничего определенного, как ты должен понимать, знать не могу. Но в одном уверен точно: вся эта идея с хранением, она погибла. Если и не до конца еще погибла, то скоро умрет; уверен, днями. Видишь ли, это как фотопленка, которая засветилась. Она хороша была и годна при особом свете (как у фотографов — при красном), и она имела смысл (пусть только для него, пусть и ложный — не в этом сейчас дело), но вот вдруг ее засветили, то есть открыли дверь, зажгли свет и стали ее рассматривать — что в ней? и на что она годится? Но когда стали рассматривать, тогда она уже ни на что не годна стала. И теперь уже не годна, то есть погибла. И старик знает, что погибла. Но ведь не так-то просто поверить, что погибло то, что он почитал вечным. Я про то и толковал. Это и есть его «напоследок».

Алексей Михайлович выжидательно посмотрел на меня, но я ничего не отвечал. Я ждал, не отводя глаз. Он отвел первый.

— Ну да, — сказал он, глядя в сторону, — если ты так уж хочешь, могу сказать, что и о его жизни я думаю, примерно, так же. Но сам понимаешь: его года и то, что теперь все потеряно. Да еще и эта история (мне твоя знакомая подробно поведала, но я как-то, честно говоря, не очень и верю). Да — эта история еще… с дочерью. Но хоть бы и правда — это дела не меняет. Так что видишь, сколько сразу навалилось. Не всякий… Да что там — не всякий — никто не выдержит. Я это хорошо понимаю. Да. И по себе чувствую.

— А если все-таки она его дочь? Я думаю, что дочь.

— Не знаю, — тихо, скорее дернув, чем пожав плечами, разделяя звуки, выговорил он; и подняв глаза, и приблизив лицо почти вплотную ко мне, прошептал: — Я теперь ничего не знаю.

Мы сидели теперь с Алексеем Михайловичем в его комнате, при задернутых шторах: он, как и всегда, на стуле у кровати, я — на стуле с противоположной стороны стола. Мы сидели и молчали. Вернее, молчал Алексей Михайлович, а я… Я ждал.

Думая над происходившими тогда событиями и над жизнью, своей и других, я понял, что многое бы было по-другому, если бы человеку хватало времени; а времени человеку всегда не хватает. Я говорю «всегда», но разумею не те года, которые отпущены для жизни (время от рождения до смерти — о количестве этого времени не нам судить), а другое, внутреннее время (поясню еще, что я здесь не беру качества и наполненности проживаемых дней). Внутреннее же время, это такое, которое мы проживаем в думах, как бы внутри себя. А оно другое, чем время внешнее: в минуту, допустим, такого времени можно прожить много дней, и года, и даже век, и больше. Так вот этого времени нам не хватает. То есть даже и не самого такого времени, а возможностей «включить» его, когда это особенно нужно, а порою и просто необходимо. И не хватает того, чтобы вдруг, каким-нибудь образом остановить течение события (то есть хотя бы замедлить внешнее время) и обдумать свои шаги и поступки, как те, что ты уже совершил, так и те, которые еще совершишь. Но разве время можно замедлить?!

Положим, что играем в шахматы: один раз за столом на турнире, другой раз — по переписке. Очевидно на первый взгляд, что игра по переписке получится более содержательной, потому что почти исключает случайные ошибки (а хороший аналитик может вообще исключить ошибки); игра же за столом, при ограниченном количестве времени, не только не исключает ошибок, но и самым прямым образом их допускает и для самых совершенных игроков. На всякий ход противника ты делаешь свой, но не хладнокровно и исходя из абсолютной правоты шахматной теории, а из того хода, что сделал твой противник. Но почему-то игра за столом (то есть сыгранная партия) оказывается неизмеримо более творческой, чем холодная рассудочная правильная и безошибочная игра по переписке.

Замедление времени и есть то же, что и игра по переписке: применяя внутреннее время, ты, прежде чем сделать шаг, можешь долго осматривать и ощупывать то место, куда собираешься ступить, а только потом сделаешь шаг. Очевидно, что это должен быть правильный шаг; во всяком случае, вероятность оступиться при этом очень невелика. Но вот только — далеко ли уйдешь, шагая таким манером. Очевидно же, что очень недалеко.

Понятно, что зрелый человек, воспитавший и впитавший в себя принципы нравственной жизни, будет всегда действовать, в любой ситуации, согласно этим принципам (не всякий раз, а только в самые трудные и ответственные минуты все-таки проверяя себя, потому что впитанные, вошедшие в неделимую сущность человека, они будут проявляться сами, как бы помимо сознания, как независимо от нас проявляются те или иные наши характерные черты), но как быть молодому человеку, еще только вступающему в жизнь? Если правильно, что нравственные принципы проявляются независимо от нашего сознания, то значит ли это, что молодому человеку свойственно, как говорится, ошибаться и он никуда от ошибок деться не может? Конечно, это не те «просто ошибки», их у всех предостаточно, а такие, совершение которых влечет за собой, выражаясь юридическим языком, тяжелые последствия. И когда человек выходит из детского возраста, где в общем-то все прощается, и жизнь его еще детская, и ошибки детские, то люди вокруг и сама жизнь уже так обхватывает его и не смотрит на подготовленность, что каждый его неверный шаг уже может быть причиной всяких и всяческих бед для него и окружающих. Хорошо, если вступающий или уже вступивший в жизнь хочет обдумывать свои шаги и поступки, плохо, если совсем не хочет задумываться и не знает, что задумываться необходимо. Но хуже всего (а это довольно часто случается с уже затронувшими незрелым своим умом азы «житейской мудрости»), когда тот же молодой человек говорит (преимущественно себе самому): «Что это мне с себя спрашивать? Другие и до седых волос дожили, а ничему не научились. Без ошибок никакая мудрость не придет. И чем больше ошибок, тем скорее мудрость придет. Нужно ее поторопить, а значит — жить, жить и жить». И он живет, широко расставив локти, очень опасаясь, что другие могут поранить его еще неокрепшую душу.