Георгий Лосьев - Рассказы народного следователя

– Где он, чертов сын?

– В конюшне сидит. Боится показаться вам…

– Давай его сюда!

Ромка, грязный и оборванный, прямо с порога повалился на колени…

– Подыхаю… Три дня не жрал… Прости, Христа ради! Возьми обратно!

– А хомуты?

– Отработаю! Вот те крест святой! Икона казанская, троеручица! Землю есть буду!

– Тебя что – из табора выгнали?

– А с баро не поладили…

– У своих заворовался?

– А нет… цыганку не поделили…

– Гм! Что с тобой, чертова перечница, делать? Ведь весной снова удерешь да еще и обворуешь опять?

– А помилуй, отец!

Мы были, наверное, одногодки, но глаза Ромки смотрели на меня детски-преданно.

– Игорь! У тебя завтрак с собой есть?

Игорь отдал мне три бутерброда.

– Ешь, сын полей!

Ромка поднялся, схватил бутерброды и, повернувшись к нам спиной, стал жадно есть.

Гейша, лежавшая под столом секретаря камеры, вскочила, подошла к окну и, положив передние лапы на подоконник, посмотрела на цыгана пристально и серьезно. Ромка отделил ей кусок, но Гейша не притронулась к пище и отошла на прежнее место.

Ромка обернулся По щекам его катились слезы…

Я взглянул на Игоря. И у этого глаза были влажными.

– А ты чего?

– Я же беспризорничал… Вы же знаете…

– Отставить мелодрамы! Рассказывай все. И не ври.

Исповедь «блудного сына» оказалась очень интересной.

Я позвонил Дьяконову, вызвал Шаркунова и у входа в коридор приказал поставить милиционера.

– Чтобы ни одна душа, Шаркунов! Понятно?

А когда пришел Дьяконов, я сказал:

– Огоньков базируется на цыганский табор, что бродяжит на татарских землях, под Тупицыном… Все лошади идут для сбыта цыганам. Ну-ка, повтори все сначала, Роман…

– Тебя, дружище, обратно в табор примут? – угощая Ромку папиросой, спросил Виктор Павлович.

– Голого – выгонят… А со «скамейкой» хорошей возьмет баро… Простит.

– Так что ж ты не украл? Мало лошадей, что ли?

– А не хочу воровать! – отрубил цыган. – Хватит!

– Что же ты хочешь?

– Примите в милицию… Чтобы мне провалиться, чтобы язык отсох!

– Ты бы уж сразу в прокуроры просился! – съязвил повеселевший Игорь. – Ишь, чего захотел!

Дьяконов обернулся к парню.

– Слушай, Желтовский! Иди сейчас ко мне на квартиру и скажи жене, чтобы срочно приготовила обед и прислала сюда с ребятишками. Крой!

После ухода Игоря я спросил Шаркунова:

– У тебя сейчас бесхозные лошади есть? Хорошие?

Шаркунов взглянул на меня одним глазом с веселым удивлением.

– А ведь верно, а?!

Так родилась идея.

А результаты ее претворения в жизнь сказались уже через десять дней: наконец-то состоялась первая встреча шаркуновских конников с огоньковцами. В том самом лесу, откуда был извлечен затворник Рутковский. Загрохотали винтовки, сбивая сучья, затинькали пули, громом ударили по лесу три бомбы…

Но бой не стал решающим. Огоньков поджег высокую сухую траву и ушел, оставив на месте одного своего убитым и двух лошадей, помеченных милицейскими пулями.

Бандиты подстрелили коня самого начальника милиции и легко ранили шаркуновского помощника.

Еще через неделю Шаркунов получил письмо. Оно было написано все тем же изящным женским почерком.

« Здравствуй, кривой! Спасибо за угощение. То лько зря ты мою компанию так отпотчевал. Крови между нами не было, а было состязание. Теперь между нами кровь. Своего тебе я не прощу. Ведь ухлопать тебя я мог бы десять раз. Но не трогал. Слава о тебе в районе хорошая. Мужиков не обижаешь, белых бил. И я белых бил. Я бы побаловался и ушел сам, по-хорошему. Теперь не уйду, пока трех ваших для начала не подберу. А там видно будет, не взыщи, кривой ».

В конце письма была приписка, прочитав которую, Шаркунов пришел в ярость:

« Поклон твоей жене, Анне Ефимовне. О на у тебя ласковая, обходительная, разговорчивая… Летом встретились мы на станции. Я ее довез до Святского на своем тарантасе. Много она, для первого знакомства, мне о твоих делах доложила: и сколько у тебя милиционеров, и какой храбрый, а который трусов атый, и кто подвержен выпивке, и сколько лошадей, и винтовок, и что ты против Огонькова, проклятого, замышляешь. Таким тружеником обрисовала, что мне прямо жаль стало – как тебя, израненного да кривого, на такую веселую службу хватает? Кланяйся Анне Ефимов не, а с тобой еще повидаемся. Огоньков Федор. »

Это уж, действительно, переходило всякие пределы.

Шаркунов рвал и метал.

Прочитав письмо, я вызвал жену Шаркунова и официально допросил «в качестве подозреваемой». Она, узнав истину, плакала и повторяла: «Боже мой! Такой милый, предупредительный интеллигентный молодой человек! Кто бы мог подумать! Отрекомендовался так культурно. Говорит – я уполномоченный кооперации из округа, пожалуйста, гражданка, довезу почти до Святского в своем экипаже. Мой-то не догадался лошадь за мной на станцию послать, хотя и то верно, что я, когда от мамы из Омска возвращалась, телеграмму уже с дороги дала… Опоздала телеграмма, а тут – попутчик. Такой культурный, вежливый и даже очень воспитанный».

На другой день после допроса Анна Ефимовна спешно выехала снова погостить к маме в Омск. Когда она усаживалась в милицейский ходок, я заметил, что лицо ее опухло от слез, а правый глаз был перевязан платочком и прикрыт цветастой шалью…

Отправив супругу, Шаркунов вошел ко мне в камеру нетвердыми шагами. От него явственно попахивало. Сев к столу, достал из коробки папиросу, но, повертев в пальцах, не закуривая, смял и выбросил. Сказал:

– Теперь мне с ним на земле места не хватит… Вот так, товарищ следователь.

Он ушел, звеня огромными драгунскими шпорами, и через день с оперативной группой надолго выехал а район…

В этот раз операция кончилась полным разгромом огоньковцев. Настигнув банду на небольшой заимке, где Огоньков устроил дележку с цыганскими главарями, Шаркунов окружил населье плотным кольцом винтовок.

Из девяти бандитов семь остались на месте. Попутно пристрелили пустившего в ход двустволку цыганского баро и выгнали из района весь табор.

Банда прекратила существование.

В районе наступило затишье: кончились дорожные ревизии и юмористические расписки. Но Дьяконов, узнав о разгроме банды, сомнительно покачал головой, а легко раненный в перестрелке Шаркунов ходил мрачный: среди убитых Огонькова не оказалось.

Бесследно исчез также наш Ромка. Цыгане утверждали, что Ромки не было ни в таборе, ни в банде…

Вскоре выпал снег и потянулись серенькие ноябрьские дни с вялыми снегопадами, их сменил морозный декабрь.

Деревни постепенно впадали в зимнюю спячку, и в райцентре наступила тишина, оживляемая лишь мелкими происшествиями. Тут всполошился товарищ Петухов и бросил лозунг: «Зима – время политграмоты».