Леонид Сапожников - Цепь

В дверях меня догнал Генрих Петрович, в накинутом на плечи пальто, без шляпы. “Не сердитесь на нее, — бормотал он, — понимаете, я не хотел вам говорить раньше… Давайте постоим немного в подъезде Я боюсь простудиться”. “Генрих Петрович, — сказав я, — что случилось сегодня с Верой, почему она такая?” “Ад, да, разумеется… Я должен был сказать вам раньше… Дело в том, что несколько лет назад Верочка была помолвлена с Глебом Сауловым, старшим сыном моего друга, профессора Саулова Сергея Викторовича. Он живет в Петрограде…” (“Почему же вы говорите об этом только сегодня’ Вы знаете, что я люблю Верочку”. “Вера просила не говорить. Она любит нравиться, любит, когда у нее много поклонников, понимаете?” “Понимаю, — горько усмехнулся я — Значит, мне была отведена роль пажа?” “Простите, но она… действительно любит Глеба. Он славный человек, умница, талантлив. Может быть, вам это и неприятно слышать”. “Где он сейчас?” — перебил я. “Во время войны попал в немецкий плен. Ом и сейчас в Германии”. “Он что же, забыл вернуться на родину?” — Я чувствовал что не могу сдержать раздражения и обиды. “Он серьезно болен, у него туберкулез. А сегодня утром к нам пришел его бывший сослуживец Лавр Зигмунтович Маринкевич и сказал, что Глеб очень плох и просит Верочку во что бы то ни стало приехать к нему в Берлин” “Откуда этот Маринкевич узнал о Глебе Саулове?” “Не знаю. Верочка ходила сегодня в Комиссариат иностранных дел… или ВЧК, право, не знаю точно, куда именно. Просила разрешить ей выезд в Германию, но ей отказали. Если ее не выпустят.” Он внезапно вцепился в мой рукав и горячо зашептал: “Послушайте, послушайте, вы же влиятельный человек, и я прошу вас…” “Что? Вы хотите, чтобы я сам ходатайствовал?!” “Да! — выдохнул он. — Если вы любите Верочку, вы должны это сделать.”

Я ушел, не ответив ему. Что ж мне делать?..”

“…Я попросился на прием к Дзержинскому и все ему рассказал.

— Вы полагаете, что мы можем отпустить ее? — спросил он.

— Думаю, что можем, Феликс Эдмундович… Остальская не враг. Сейчас она на грани… необдуманного поступка.

Дзержинский быстрыми шагами ходил по кабинету.

— Что вы успели узнать о Глебе Саулове?

— Не многое, Феликс Эдмундович. Глеб Сергеевич Саулов, поручик царской армии, награжден георгиевским крестом за личную храбрость. Отец его…

— Об отце я знаю, — перебил Дзержинский. — Вот прочитайте, это получено от него.

Он протянул мне листок бумаги, исписанный бисерным почерком: “Уважаемый Феликс Эдмундович! Я знаю наверное, что мой сын Глеб, попав в немецкий плен, заболел туберкулезом и временно — по моему настоянию — остался в Германии, так как нуждается в серьезном медицинском лечении и хорошем питании. Мой сын — Глеб Сергеевич Саулов — честный русский офицер, не запятнал своих рук кровью невинных людей. Я уверен, что до конца жизни он останется патриотом своей родины. Именно таким мы и воспитывали Глеба: его дед и я. По выздоровлении мой сын сразу и непременно вернется в Россию для службы своему отечеству и своему народу. Я консультировался с несколькими видными специалистами, и они считают, что приезд в Германию к моему сыну его невесты Веры Васильевны Остальской может благотворно сказаться на здоровье Глеба, Поэтому я нижайше прошу Вас и соответствующие учреждения проявить в этом вопросе душевную доброту. Что же касается меня, я жил, живу и буду жить в Советской России и постараюсь принести ей пользу, поелико возможно и покуда хватит сил моих С уважением, С.Саулов профессор”.

— Что скажете? — спросил Дзержинский.

— Я присоединяюсь к просьбе профессора Саулова. Сам Сергей Викторович с первых дней революции стал сочувствовать нам, вы это знаете, Феликс Эдмундович. У него есть еще сын, Сергей. Почти мальчик. Несчастный ребенок, он в детстве попал под пролетку и остался калекой на всю жизнь.

— Что вам удалось выяснить о сослуживце Глеба Саулова — Маринкевиче, передавшем Остальской просьбу жениха?

— Бывший офицер. Настроен явно антисоветски. Но не был замешан ни в одном из выступлений против Советской власти. Уверяет, что просьбу Глеба насчет Остальской передал ему совсем недавно бывший ротмистр Гарин, сослуживец Саулова и Маринкевича.

— А Гарин? Это что за фигура? — спросил Дзержинский.

— Участник контрреволюционной организации офицеров. К сожалению, проверить правильность показаний Маринкевича не удалось: Гарин недавно в перестрелке с чекистами был убит.

— Может быть, Маринкевичу это тоже известно и поэтому он сослался как раз на Гарина? Может быть, и сам Маринкевич не такой уж “мирный”, тем более настроен антисоветски…

— Я понял, Феликс Эдмундович. Мы еще раз его проверим.

— Хорошо, — кивнул Дзержинский. — Как обстоит дело с ликвидацией банды “поручика Викентия”?

— В среду начинаем, Мы знаем все места, где базируется банда и где бандиты скрываются после налета.

— Итак, в среду, — повторил Дзержинский. — Хорошо, Орел!..”

“…Прощай, любовь моя несостоявшаяся!.. Я последний раз видел Веру. И сказал ей, что вопрос с ее выездом, в Германию решен положительно. Пожелал ей счастья. “Вы, верно, думаете, что я декабристка’ — спросила она тихо. — Простите меня, но я люблю его”. Я ответил, что не считаю ее декабристкой, хотя бы уже потому, что те русские женщины ехали в каторжную Сибирь, но могу понять ее чувства. Она подошла ко мне, обняла и поцеловала в щеку. “Храни вас бог. Вы добрый человек. А за мою глупость… тогда… вы понимаете… простите великодушно… Мужу станет легче, мы вернемся, и вы станете друзьями. Он славный человек, он похож на своего отца…” Вот и все. Послезавтра Вера отбывает. А я завтра выезжаю а от­ряд. Ликвидируем банду, и я вернусь к своей физике. Я буду работать с академиком Лазаревым!..”

“…Был бой. Короткий и беспощадный. Прямо как на поединке: мы встретились лицом к лицу с ним, с “поручиком Викентием”. Красивый человек. С холодным, надменным лицом. Я стрелял в упор и промахнулся. Нервы. Он выстрелил и зацепил мое плечо. А у меня уже не было патронов. Тогда я швырнул гранату. От взрыва и его и моя лошади понесли в разные стороны, но я успел увидеть, как “поручик Викентий” повис на шее лошади. Все. Банды больше не существует. Спи спокойно, Иван Григорьевич Бородин…”

“…Странно, но мне больше на хочется вести дневник. Впрочем, дневник ли это был? Обычно человек начинает вести дневник в самом начале, в юности Я же, увы, далеко не гимназист. Просто у человека бывают такие минуты, когда ему хочется с кем-то поделиться, кому-то доверить го сокровенное, что лежит на душе. Таким другом стал для меня дневник. Но, случается, друзей теряют. Я почему-то не хочу больше писать. Следовательно, я потерял своего друга…”