Марк Гроссман - Капитан идет по следу

Мы снова вошли в зимовье, и Смолин попросил показать место, с которого стрелял Федор.

Охотники один за другим сделали это.

Смолин стал туда и через открытую дверь посмотрел на поляну. Сначала на самый край ее, затем — ближе, еще ближе и остановил взгляд на большом сосновом пне, темневшем метрах в восьми от зимовья.

Что-то пробормотав, Смолин быстро вышел из избы. Несколько минут молча разглядывал пень, осмотрел поверхность через лупу, соскреб и положил в коробочку кусочки коры. Затем вернулся в избу. Набросал на бумажке несколько слов и передал записку Андрею Гордеевичу.

Егерь прочитал ее, кивнул головой и пошел к лошади.

— Собирайтесь, — сказал Смолин охотникам, когда старик уехал, — пойдем в село. А вы, Фуксов, останьтесь и подождите судебно-медицинского эксперта. Он будет здесь через два часа.

— Надо — останусь, — мрачно согласился Егор.

Я решил, что Смолин собрал улики и теперь хочет найти и допросить Кузьму Жогова.

В кабинете главного механика МТС, куда мы пришли, было тепло. Лучи заходящего солнца мягко окрашивали задумчивое лицо капитана.

Посланный за Жоговым человек вернулся ни с чем, механик с охоты еще не пришел.

Я удивился: Смолин совсем безучастно выслушал это сообщение.

Когда человек вышел, я спросил об этом.

— Допрос Жогова не имеет почти никакого значения. Все ясно и без него.

Кажется, я невольно улыбнулся, вспомнив читанные еще в детстве сказки о сыщиках. Капитан, взглянув на меня, рассмеялся.

— Потерпи минутку, все расскажу.

Достав из кармана лупу, Смолин открыл двустволку покойного и осторожно достал стрелянные патроны. Он долго разглядывал шляпки металлических гильз через лупу, потом осмотрел острие бойка и спусковой крючок.

Отложив оружие и гильзы, спрятав лупу, Смолин сказал:

— Видишь ли — от ничего не умирают. Кто-то или что-то убило охотника. Кто же? Если тут повинна «ижевка» Медянкина, мы увидели бы это. Скажем, разрыв ствола. Но ружье исправное. И все-таки Медянкин погиб от выстрела. Рана в груди не дробовая. Она и похожа и не похожа на след от пули: много крупнее. Ранение слепое, и пока неведомо, что это за пуля, из какого ружья она выстрелена. Поэтому я и послал егеря на станцию: вызвать из города эксперта. В этой пуле сейчас все дело.

— Ты же пока еще ничего не объяснил, — сказал я, увидев, что Смолин достает папиросы и как будто не думает продолжать разговор.

— Одну минуту… Продолжим наши рассуждения. Итак, чужих следов нет. По воздуху убийца к зимовью не прилетел. Значит, преступника не было совсем и он не стрелял в Медянкина.

То, что покойный не стрелялся, — ясно. Об этом говорят и его товарищи, и характер ранения.

Что ж получается? Вот что: Медянкин убит выстрелом в грудь, а в него никто не стрелял.

Значит, остается одна догадка: смерть охотника связана с его собственным выстрелом. Но все-таки каким же образом? Рикошет? Да нет, не получается. Ты видел — я занимался пнем на полянке. Никакой пень не даст такого рикошета. Да и не бывает так: человек стрелял дробью, а заряд вернулся к нему пулей.

Когда я подходил к пню, у меня были еще очень мутные мысли. Главным образом — догадки по линии исключения. Убить Медянкина не могли. Умышленно с собой охотник не покончил. Оставался какой-то третий путь.

Я осмотрел пень и, полагаю, сделал верный вывод о причине этой нелепой смерти.

Федор Медянкин сам убил себя.

Вот как это мне представляется сейчас.

Огорченный осечкой по зайцу, охотник в зимовье достал из патронташа невыстреливший патрон. Открывая дверь, он заметил впереди себя, в восьми метрах — заметь это, — старый сосновый пень.

Медянкин подошел к нему и увидел там узкую, неглубокую щель. Вставил в нее патрон, капсюлем к избе. Охотник решил выстрелить по капсюлю и взорвать патрон. Зачем?

Это трудно объяснить. Лучше было, конечно, просто выбросить его. Но, может, Медянкину захотелось проверить свою меткость. Вероятно, он потому ничего не сказал остальным. А может, он этого не сделал из-за опаски, что товарищи станут его отговаривать. Надо еще учесть, что настроение у него, действительно, было никудышное — из-за этой красавицы Дашки.

Короче говоря, Медянкин выстрелил и промахнулся. Он, конечно, сразу увидел это — до пня ведь рукой подать. И выстрелил снова. Вот этот-то второй выстрел и получился «с половиной».

Дробь до пня пролетела за сороковую долю секунды. Значит, выстрел в ружье и взрыв патрона в пне произошли почти враз.

Осмотр пня не вызывает сомнений: в нем не только дробь, но и след от произошедшего там взрыва. Вокруг щели много пороховой копоти, несгоревших порошинок. Само дерево обуглено.

Вторым выстрелом Медянкин разбил капсюль. У пороховых газов был только один путь, и они с огромной силой выбросили гильзу из щели, назад к избе. Пролетев восемь метров, она попала в грудь стрелявшему и убила его. Вот как, полагаю, случилось это несчастье. Теперь остается ждать эксперта, который извлечет пулю или гильзу из тела.

Уже поздней ночью егерь привел к нам врача, побывавшего в избушке и сделавшего все, что следовало.

— Ну, что скажете, Егор Семеныч? — живо обратился Смолин к врачу, тащившему с себя доху, чтоб поскорее подсесть к печке.

— Странное дело, — подходя к огню и потирая руки, проговорил доктор. — Смерть наступила от неизвестно как попавшей в грудь совершенно целой металлической гильзы!

Вечером мы высадились на полустанке и через бор направились в деревеньку.

Вяхирь прихварывал, с нами зоревать отказался, но пообещал свести за полночь в отменные места. Дед божился, что там косачей, как саранчи.

Смолин посмеивался одними глазами: «Знатно сочиняет дед!».

Перед зарей старик повел нас в лес, рассадил по разным балаганам, сказал: «Ни пуха ни пера!» и ушел в деревеньку.

Прежде, чем развиднелось как следует, я немного пострелял. На бурой земле чернел сбитый косач, несколько птиц застряло на голых ветках.

Выстрелов Смолина я почти не слышал и решил: у него пусто. Жаль. Хотел уже выбираться на волю, подтянул ружье, патроны и… замер.

В том краю, где сидел Смолин, раздался длинный, звонкий, переливчатый, рокочущий звук… еще… еще… и вот уже по всему лесу понеслось боевое бормотанье косачей! Казалось, рыдая и хохоча, воркуют рядом где-то огромные незнаемые голуби.

Но вот звуки смолкли, и уже тише понеслись оттуда странные двусложные крики, в которых свист и шипенье тесно сплелись меж собой.