Гелий Рябов - Конь бледный еврея Бейлиса

"Однако красиво..." - замер в немом восхищении, это было похоже... Нет. Это было самобытно, трогательно и прекрасно, даже слезы навернулись. Но жизнь - обыкновенная, серая - торжествовала и здесь: шли люди, по большей части бедно одетые, прозвенел трамвай, в нем тоже не заметил достатка. Догадался: там, на другой стороне, в низеньких домиках обретается нищета... И вдруг снова услышал, явственно, звучно: "Иди. Иди... Иди". "Куда?" - хотел спросить, но не спросил и шагнул в темную, с россыпью множества свечей, часовню. Святого на иконе узнал сразу: Николай угодник. Сразу же произнес слова, которые давным-давно забыл, и вот, оказывается, они на устах: "Отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим..." Постепенно глаза привыкли к сумраку, осмотрелся - ощущение странности нарастало. Перекрестившись, уже хотел уходить, как вдруг заметил мальчика в белой рубахе, со свечой в руке. Опустив голову, ребенок молился. Но слов не слышно было.

Что заставило подойти, заговорить? Не знал... Позже, когда оказался в самой гуще событий, часто задавал себе этот вопрос: что заставило? Но ответа так и не нашел... Между тем мальчик повернул русую голову в сторону Евгения Анатольевича; лицо у него было бледное, большие глаза влажно темнели, бесцветные, словно обескровленные губы шевелились едва заметно было такое впечатление, что мальчик хочет что-то сказать - и то ли не решается, то ли боится.

- Ты что, милый? Какая беда у тебя? - как-то непроизвольно выговорилось у Евдокимова.

Мальчик кивнул.

- Беда... Вам теперь идти надобно...

- Куда же? - спросил не без доброжелательной насмешки, ласково, однако мальчик не ответил улыбкой.

Взгляд его стал бездонным, глаза провалились и исчезли, только голос тоненький, высокий, звеняще ударил в купол:

- Сия бо есть кровь моя, яже за многия изливаема...

Холодок пошел по спине Евгения Анатольевича, и остановилось сердце. "Это... Это слова Христа... - летело в мозгу, - я ведь учил их, учил - в гимназии еще... Только... забыл". И сказал чужим голосом в белую, вокруг слившуюся со светом за дверьми, спину:

- Там не так, ты не все сказал: "И прием чашу и хвалу воздав, даде им, глаголя: пийти от нея вси..." И в конце еще: "во оставление грехов". А ты не сказал...

И обернувшись и осветив Евгения Анатольевича исчезающей улыбкой, мальчик произнес едва слышно:

- То слова Господа... А то - мои.

Когда вышел на свежий воздух, закружилась голова и померкло в глазах. К жизни вернул назойливый звонок трамвайного кондуктора и злой крик:

- Уйди с дороги, пропивала чертов!

Помрачение и тьма... Что это было? Попытался вспомнить: "Се тело мое. И кровь. А дальше, дальше как?" Но забыл безнадежно. "Чертовщина какая-то... Или... Знак?- Рассмеялся: - Да что это я... от Григория Ефимовича1, что ли? Теософия2 какая-то, суеверие и помрачение рассудка в душном воздухе и более ничего! Как это он сказал? Иди в газету?" Вздрогнул: о газете не говорили, это помнил хорошо. Господи, что с головой, что за ерунда навалилась, никогда раньше не замечал за собой ничего похожего. Какая еще газета? Откуда взялась? К врачу надобно, к врачу, и чем скорее тем лучше! Однако, прогулявшись от начала моста до конца его на другой стороне Днепра и обратно, остыл и пришел в себя. Ладно. Как заметил когда-то великий - есть много такого, что и гению не разгадать. Цитата, наверное. Но точных слов не вспомнил, автора - тоже. И сразу же остановил прохожего:

- А что, сударь, богат газетами город Киев?

- Богат... - удивился мастеровой. - А вам зачем?

- Я, видишь ли, приезжий, интересуюсь новостями разными; вот скажи, к примеру, - какая газета самая бойкая?

- Идите на Фундуклеевскую - там наискосок от театра, на другой стороне как раз, размещается "Киевская мысль". Лучшая еврейская газета!

- Да я не еврей!

- Что с того? Я в том, значит, смысле, что все новости у них. Вам ведь новости надобны? - И зашагал, не оглядываясь. "И лицо у него, как у Гавриила, Благовестника, - подумал и истерично захохотал. - Готов, братец, готов совсем. Завтра в желтый дом, в лучшем виде!" Но на Фундуклеевскую направился без колебаний.

...Извозчик взвез по Никольскому, потом от Царской свернул налево, и Евгений Анатольевич очутился на Крещатике. Что за улица вдруг явилась ему, что за прелесть! Трамваи вспыхивали белыми искрами - сразу вспомнился Невский, и звоночки тренькали, правда, по-особенному, тоненько, будто колокольчики в старинных часах. Душевная улица и такая родственная, родная даже: лаковые экипажи и телеги, груженные всякой всячиной - то сеном, то кругами колбас, связанных одной толстой веревкой, будто канатом, и оттого смотрелось все это как-то даже загадочно; битюги жевали свои мундштуки и покручивали головами в такт шагам, словно не хуже людей воздавали должное окружающей красоте. Конечно, криво здесь было, сколько ни вглядывался Евгений Анатольевич, конца улицы так и не увидел и лишний раз подумал с гордостью, что длинные и прямые линии столицы неповторимы и принадлежат ей одной-единственной... Но зато люди радовались жизни и солнцу в синем весеннем небе так открыто, так естественно, будто птахи, не заботящиеся о завтрашнем дне! Жизнь и восторг перед нею царили здесь, и все, кого видел на тротуарах Евдокимов, ощущали безо всяких сомнений, что они - создания Божии...

А может быть, это только казалось Евгению Анатольевичу, ведь так не хотелось верить в то, о чем писали революционные газеты, к чему призывали. Разве можно превратить этих любезных обывателей в кровавых палачей, истязателей друг друга и страдающей Родины? Это казалось невероятным. Но слишком хорошо знал: внешнее не есть суть. В подполье копошатся стаи крыс, безликие и безродные полчища, и, что греха таить, их предводители предполагают, что можно поманить русского человека, прельстить, чтобы озверел, почувствовал вкус легкой крови. Скажи только: тебе принадлежит весь мир! Ты - трудяга, остальные захребетники и тунеядцы. Возьми свое у них, и только у них!

Заковыристая получилась мысль, но ведь в программе их партии так и написано, черт возьми! Уличите во лжи, если можете...

За раздумьями не заметил, как свернули направо и остановились напротив трехэтажного вычурного здания, напоминающего своим обликом один из петербургских театров.

- Прыихалы, барин, - проговорил извозчик, с поклоном и улыбкой принимая мятый рубль. - Премного вами благодарны!

...Поднимаясь по редакционной, привычно заплеванной лестнице (петербургские редакции приходилось посещать по должности), все спрашивал себя: "Какого черта? Зачем я сюда пришел? Это же глупо и даже несолидно как-то! Входит человек, "Здравствуйте. Какие новости?" Чушь и больше ничего..." Но шел упрямо, и где-то на самом дне неосязаемое: будет толк. Только не смутиться, не скиксовать!