Гелий Рябов - Мертвые мухи зла

"Едва оказавшись на привокзальной площади, Званцев почувствовал нервную дрожь. Еще бы... Улица, на которой стоял дом Ипатьева, начиналась от вокзала. Вознесенский проспект. Теперь - Карла Либкнехта. У большевиков странная особенность - они прославляют чужих не столько из-за того, что нет своих, сколько потому, что рабски преклоняются перед теми, кто когда-то, хотя бы один раз прикоснулся к священной ладони бородатого коммунистического призрака. Впрочем, какого черта... Где-то неподалеку есть улица товарища Вайнера. Кто такой товарищ Вайнер? А никто. Пустое революционное место. И вспомнить бы не о чем, если бы... Если бы не смерть. Что преуменьшать - мученическая получилась смерть. Но как странно: государя, семью - не нашли. А Вайнера нашли и похоронили торжественно. "Господи, - думал в тоске, - ну почему, почему? Бог с ним, с его еврейским происхождением. Разве в этом дело? Столкнулись две части одного и того же народа. И большая победила меньшую. И стерла с лица земли даже память. Разве это справедливо?" Он вдруг ощутил, почувствовал, что будь они, победители эти, великодушны, щедры - кто знает? Примирился бы с ними... В конце концов, во всем мире победители и побежденные примирялись и жили покореженные революциями страны дальше и процветали даже. А Россия гибнет...

На трамвай садиться не стал, пошел пешком. Когда за поворотом открылся провинциально-усложненный ампирный особняк, а за ним - церковь с высокой колокольней - понял: здесь. И вправду - на другой стороне неширокой улицы стоял приземистый, в полтора этажа дом в стиле местного неоклассицизма. Слева и за домом зеленели деревья, почтовый ящик на дверях явно отдавал стариной. Два ризолита по краям крыши, узкие высокие окна; слева, ниже по переулку, замурованное арочное окошко в полуподвальном этаже. Оно. То самое. Смертной комнаты. За этой стеной окончили свой земной путь последние государи русские. Господи, какая страшная мука...

Он не в силах был оставаться здесь, хотя и понимал: осмотреть дом и сад незамедлительно, пока душат слезы, пока волнение туманит разум - в самый раз. Именно такое состояние открывает истину. И поэтому следовало войти и понять.

Но не было сил. Решил: сначала найти пристанище, подумать, прикинуть план, помолиться в ближайшей церкви - это ничего, не опасно, кто обратит внимание на случайного посетителя? А уж потом действовать... И вдруг понял, что благой план рухнул. Безвозвратно. Взгляд выхватил на угловой части дома табличку: "Площадь народной мести". И еще одну, справа от входа: "Музей революции". И почувствовал Званцев, как несут ноги к высоким ступеням и тянутся руки к дверям.

В вестибюле скучающая уборщица лениво шваркала тряпкой по деревянному полу. Встретила неприязненно: "Шляются тут..." Он не обиделся: "Можно посмотреть... музей?" - запнулся, хотелось произнести: "Голгофу" - но сдержался вовремя. "Заведующая не велит индувалистам! - выкрикнула мордатая баба, подозрительно вглядываясь в лицо гостя. - Щас спрошу..." - бросив тряпку, тщательно вытерла ноги и исчезла в коридоре. Послышался невнятный разговор, уборщица снова появилась, следом шла женщина в жакете, который больше напоминал военный френч. У нее была короткая прическа, с уха свисала цепочка от пенсне, белая кофточка оттеняла смуглое не по местному лицо. На вид ей было около пятидесяти. "Вы? - осведомилась, водружая на приплюснутый нос пенсне в золотой оправе, - что вам угодно?" - "Я желал бы осмотреть музей". - "Мы сегодня не работаем, у нас служебный день. Приходите завтра". Званцев понял, что эту даму (от нее исходила странная нервная волна) не переубедить и вынул удостоверение: "Я прошу извинить, но завтра я должен быть в Москве". Она внимательно прочитала, сверила взглядом фотографию и оригинал, улыбнулась натянуто: "Хорошо, товарищ, в виде исключения. Что вас интересует? Конкретно?" Улыбнулся вымученно: "Последние минуты Романовых". - "Хорошо... - В глазах мелькнуло недоумение. - Когда вы ведете на расстрел убийц, насильников, грабителей - вы тоже полагаете, что наступили их "последние минуты"? По-моему, эту сволочь просто отвели в подвал и прикончили, разве нет?" Понял, что следует быть осторожнее, не расслабляться. "Вы правы, товарищ. Но лично я никого не вожу на расстрел как вы изволили выразиться, это делают другие. Согласитесь: последние минуты случаются у всех. Они наступят и у нас с вами. Не так ли?" - "Вы странный человек... - швырнула в уголок рта папироску из мятой пачки, прикурила от спички и, смяв мундштук тремя пальцами, выдохнула отвратительным дымом в лицо Званцеву. - Собственно, а что вы делаете в милиции?" - "Выкорчевываем взяточников и предателей интересов службы", отчеканил Званцев. Эту формулу некогда произнес покойный капитан госбезопасности Рундальцев. Красивая формула... В глазах дамы появился откровенный интерес: "Почетно. Тогда пойдемте..."

Она почти не говорила. То ли заметила, что Званцев и без нее ориентируется в комнатах и залах, то ли просто заскучала от очередной необходимости давать объяснения московскому начальству. Сообщила с вымученной улыбкой: "Кто ни приедет - сразу к нам, сюда. А вот скажите-ка, правда ли, что Николашка у стенки обкакался... Противно, а если уж совсем омерзительно! Акт возмездия превратился в фарс!"

Между тем из комнаты коменданта Юровского (на стене справа все еще висели рога или голова несчастного животного - не запомнил, отметил только, что все в этом кабинете было, как на фотографии в книге Соколова) прошли в комнату семьи: государя, императрицы, наследника. Она произвела большое впечатление. Странно было смотреть на кресло-качалку, кровати, фотографии на стенах. Особенно удивила (надо же, сохранили...) икона в красном углу. На окнах висели занавеси, и, хотя комната мало была похожа на только что оставленную (все портили революционные плакаты и лозунги, развешанные по стенам, эти большевистские дополнения мгновенно вызвали ассоциацию с сумасшедшим домом), воображение разыгралось, на мгновение показалось, что у окна, забитого досками (или то был высоко торчащий забор?), сидит Александра Федоровна с вязаньем; мальчик, трудолюбиво высунув кончик языка, пишет что-то в тетради; государь с книгой в руках задумчиво разглядывает нечто одному ему видимое. Грезы разрушил скрипучий голос заведующей: "А это комната девиц. Ничего не могу сказать: мыли полы сами, даже напевали при этом, и вообще - не белоручки, что весьма странно, согласитесь?" Не ответил, она продолжала: "В ту ночь их разбудил отец. Все пришли в столовую. Юровский... Кстати, замечательный был человек. С одной стороны разрешил им отслужить последнюю в их жизни церковную службу, с другой беспощадно раскрыл заговор. С целью их освобождения. Говорят, он теперь умер - там, в Москве. Рак у него или с желудком что-то... У вас как с желудком?" Званцев опешил: "Я... здоровый человек". Подумал: "Заговор, говоришь... Ах, ты трость истертая..." Сказал твердо: "Заговора не было. Это конфиденциальная информация, вы произвели на меня впечатление своей бескомпромиссностью и устремленностью в... Будущее. Так вот: Романовых надо было кончить. Во что бы то ни стало! Но ревнароду..." - "Мы давно уже так не произносим..." - В ее невыразительных глазках пылало восхищение. "Жаль! - воскликнул. Его несло. - Так вот - ревнароду нужно было ревобоснование. Юровский придумал: обратились к посторонней личности (некоторые говорят, что то был Войков, но я не верю - революционэру не нужен французский!), оная изобразила на бумаге переписку на французском языке, эти послания отдавали Романовым, они, полагая, что кругом и рядом люди заблудшие, но порядочные, - попались, влипли и стали отвечать. Это послужило основанием приказу товарища Ленина - об уничтожении". - "Но не было приказа! Не было! - Она заволновалась. - Мы, здесь... То есть они здесь, Уралсовет, принял решение!" - "Вы с меня смеетесь! Лично мне рассказал товарищ... Троцкий - да, он теперь враг, но раньше, раньше! Так вот, он сказал: "Мы здесь - то есть в Москве - все решили!" А вы говорите..." Она едва не плакала: "Господи... А я не знала... Но этого, вероятно, нельзя рассказывать трудящимся?" - "Что вы! Я же сказал: конфиденциально!"