Гелий Рябов - Мертвые мухи зла

- Я знаю, что будет "потом". Спасибо. Ты - латыш?

- Нас называют так здесь, у вас. Я - венгр, Андраш Верхаш, унтер-офицер Австрийской армии, пленный, исповедую социализм. Товарищ... Лично я стрелять не стану. Женщины, мальчик... Не хорошо есть. Но я хочу антер ну1 предупредить тебя, ты мне кажешься порядочным человеком: затевается не просто убийство. Затевается страшный театр. Но сути я не знаю.

Ильюхин улыбнулся:

- Откуда так шпаришь по-нашему?

- О-о, плен... Четыре года. Я сразу начал учить язык. Я желаю тебе добра.

- А... Имре? Он кто?

- Он... Он настроен решительно. Он будет убивать. Ты вот что, матрос... Их не спасти. Пойми это. И будь разумен.

Обратный путь проделал за несколько мгновений. В столовой увидел Марию. Она стояла у стола, на ней была длинная юбка и темная шелковая кофточка. Обомлел, смутился и даже растерялся.

- Вы... Не спите еще... А... почему? - лепетал что-то мало понятное, глупое даже, проклинал себя, но нужных слов не находилось.

Улыбнулась успокоительно, показалось - дружески. Или, может быть, чуть больше? Кто их разберет, этих царских дочерей...

- Я слышала, как вы прошли... Я не спала. Я последние дни мало сплю или почти не сплю. Я читала стихи. Помните? - Голос у нее был немного севший, от простуды должно быть, но от этого он вдруг сделался таким понятным (вот ведь странность...) и близким - да-да, именно так... - "Мне страшно с тобою встречаться, Страшнее - тебя не встречать... - замолчала, подавив готовые вот-вот прорваться слезы (видел это, видел!) - Я стал... Нет - стала, стала! Всему удивляться, на всем уловила печать..." Замолчала, опустила голову.

Он не знал этих стихов. Но непостижимым чутьем и еще каким-то не поддающимся осознанию... чувством?.. наверное - да, - понял, догадался, ощутил: это написал тот же самый... Как их называют? Поэт? Вот, он. Тот же самый, что и о солнце Завета. О ее очах.

- Я... люблю тебя, - сказал, теряя голос. - Я знаю - не смею, не должен, но говорю, потому что не могу иначе. Прости меня. Прости...

Она улыбнулась. Или - нет. Не улыбка то была, а легкое, едва заметное движение губ, и показалось Ильюхину, что произнесла она всего одно короткое слово.

Да. Она сказала "да".

Когда открыл глаза - ее уже не было. И понял: свершилось. Свершилось по предначертанию. Ныне и присно и во веки веков. До последнего дыхания.

Жизнь напоминала пулеметную очередь, только медленную, очень медленную - сравнительно с трескотней "максима". Койка, чека, ДОН. Чека, койка, ДОН. И снова ДОН, чека, койка... Бессмыслица.

"Но те, кто придут после нас, - они будут счастливы... - повторил вдруг расхожее, многажды слышанное. - А кто сомневается? Они тоже будут вести отсчет от койки, работы, гулянки-пьянки. Это и есть счастье. А что еще? Театр, что ли? Или вечно злое лицо жены? Вон, мать, как посмотрит, бывало, на отца - так и пойдет пятнами или сикось-накось. Правда, батяня пил, и пил без меры, да ведь все равно... Просыпаешься - она. Засыпаешь она. Днем - опять она. Да ведь и она - точно так же. Так что же такое счастье? Полет птицы? Ладно молоть... Мы тяжелее воздуха, нам пропеллер надобен. А то еще - когда тебя понимают. А кто тебя понимает? Жена? Теща? Начальник? Товарищ по работе, который, подобно Медведеву, норовит записать и донести? Видать, у товарища Ленина счастье какое-то особенное, тайное, как порок какой..."

...И вот - газета. На стенде. "Уральский рабочий". И черные аршинные буквы: "6 июля, Москва, мятеж левых эсеров. Ответработники центрального аппарата ВЧК застрелили и подорвали гранатой германского посла графа Мирбаха. Брестский мир под угрозой срыва. Товарищ Дзержинский под арестом у матросов-анархистов".

Помчался в "Американскую". Там царила кладбищенская тишина, в кабинетах - никого, только Юровский медленно и подчеркнуто спокойно выводил что-то 86-м пером на листе бумаги. Поднял глаза, хмыкнул:

- Ты чего?

- Что там, в Москве? На самом деле?

Юровский смотрел, не мигая, и была в его тяжелом взгляде извечная тоска и скорбь.

- Мария Спиридонова решила, что наша власть - не туда. Она подняла своих приспешников. Она подняла подлый элемент в войсках. Сложно там... Было. Товарищ Феликс руководил операцией из логова зверя. Его арестовали анархисты, но он и оттуда не терял нити. Латыши встали на нашу сторону. Всё.

Странно как-то говорил Юровский. Когда упомянул Дзержинского, почудилось Ильюхину - не столько в словах даже, в интонации, скорее, ничем не прикрытая издевка. К чему бы это?

- И что?

- Всё. Внутренних врагов поубавилось. Ты готовишься?

Пробормотал что-то нечленораздельное.

- Ну вот и готовься.

Ушел, на улице вдохнул свежего летнего воздуха - стало легче. Что же это тогда было, что? А вот что: телеграмма. Кодированная. Чушь какая-то по поверхности. А суть - она и совершилась. Дзержинский попытался взять власть. Устранить Ленина. Раздавить Брестский мир. Обменять семью. А теперь что же?

А теперь будет второй этап: некто попытается Владимира Ильича шлепнуть. Дзержинский - он такой... Он не отступит. И как же быть, товарищ Ильюхин?

Ленин... Святое святых. Самый великий, человечный, добрый. Правда, портит образ непримиримая уверенность: всё, что против рабочего класса, карается смертью. И кто не с нами - тот против нас. Молва - славная. А дела? Палаческие дела... Расстрелы повсеместно. Беспощадные, страшные... Этот человек одержим. Безнадежно одержим...

Но ведь ты как бы присягнул ему?

А тогда как же... она? Они все?

И вера в солнце Завета? И... ее очи? Очи... Как их забыть...

"Ладно, - сказал себе. - Я чую. Правду. Печенкой чую, к которой всегда обращаются все наши в самых трудных случаях. Что выше любви? Она ведь внутри нас, как Бог Вселенной? Тогда Ленин со своим строчащим "максимом" ничто. А Феликс... Наши желания, стремления пока совпадают. А там посмотрим..."

Утром приехала на дрожках игуменья Спасо-Ефимьевского монастыря. Ильюхин узнал ее: пожилая, пухленькая, шаг иноходью. Та самая, с явочной Кудлякова. Вошла, перекрестилась на красный угол (давно был пуст), протянула корзину, прикрытую чистым полотенцем. Юровский приоткрыл, мотнул головой: "Возьми". Ильюхин поставил подношение на столик в углу, но не открыл, хотя и любопытно стало. Но все разрешилось тут же.

- Я надеюсь, что государь и семья получат... это?

- Они совершенно нормально питаются, - сухо отозвался Юровский. - Вы бы лучше позаботились о наших рабочих. Им это - в самый раз.

- Так я могу надеяться?

- Можете. - Повернулся, ушел, Ильюхин двинулся следом. Зашли в кабинет, Юровский уселся под рогами, Ильюхин невольно прыснул в кулак.

- Ты чего?

- Да ведь, как... олень, - расхохотался Ильюхин.

Юровский посмотрел внимательно, но не было и тени обиды в его бездонных глазах.

- Молод еще... Я, знаешь ли, верный муж и отец. Мне рога не грозят. А ты... Ты сумей выбрать, когда срок придет. Или... уже выбрал?