Сергей Рокотов - Воскресший для мщения

Сидельников пытался ободрить поникшую духом Веронику Ивановну, но давал понять, что очень уж суровые настали времена и что надежды на мягкий приговор весьма призрачны. Больно уж страшная была статья - 93 "прим" хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. По этой статье предусматривалась и высшая мера...

Четырнадцатилетний Михаил сидел в зале суда, глядел на своего пятидесятипятилетнего отца и порой в его душе шевелилось чувство гордости ему нравилось, как держался отец, спокойно, уверенно, хотя сильно исхудал, побледнел и совсем поседел. Дело было громкое - в школе его стали дразнить сыном ворюги, причем особенно ретиво издевались те, кто пользовался ранее услугами Лычкина, те, чьим родителям он доставал дефицитные лекарства, путевки в санатории, билеты в Большой театр или на Таганку... Продолжал глядеть с уважением на Лычкина лишь хулиганистый Игорь Глотов, старший брат которого Николай, несмотря на двадцатилетний возраст, давно уже проторил дорожку в места не столь отдаленные.

Отец сидел за решеткой и делал едва заметные ободряющие жесты жене и сыну, сидящий в зале. Михаилу припомнилось письмо отца, которое недавно принес им Сидельников.

"Я ничего не боюсь", - писал отец. - "За все в жизни надо отвечать, и в принципе, я всегда был готов к этому, хотя и надеялся на лучшее. Будь мужчиной, сын, главное в жизни не остаться никем и ничем. А я, сам знаешь, пожил всласть. И, как писал классик, попил живой крови, а не питался падалью... Что будет, то будет. Петр Петрович делает все, что может, но времена сейчас лютые. Сами знаете, что по этой статье кое-кому и высшую меру уже привели в исполнение... Так что, все что ниже этого - уже победа..."

Однако, когда судья медленным равнодушным голосом стал зачитывать приговор, Лычкин напрягся до такого состояния, что, казалось, он сейчас потеряет сознание...

"... к тринадцати годам с отбытием наказания в колонии строгого режима с конфискацией имущества", - произнес, наконец, судья, и глаза Лычкина блеснули радостью. Как-то дернулся и Сидельников, бросил взгляд на Веронику Ивановну и поднял вверх большой палец правой руки.

"Это победа, Вероника Ивановна, победа!" - крикнул он. - "И это ещё не все! Еще не вечер, я тут же подаю апелляцию в вышестоящий суд... Поборемся, мы ещё поборемся...

И наверняка бы поборолся, но... слишком сильными оказались впечатления для полнокровного пятидесятипятилетнего Гавриила Михайловича. Его не успели этапировать в зону, он скончался в Бутырской тюрьме в начале августа того же года от обширного инфаркта...

- Эх, Гавриил Михайлович, - развел руками Сидельников, узнав о случившемся. - Не выдержало сердечко. Как выяснилось, он вообще был очень больным человеком, так определило вскрытие, сосуды ни к черту... Работал много, пожил хорошо, не жалел себя... Нет слов, Вероника Ивановна, просто нет слов... Редкий человек, так держался, так радовался приговору, и на тебе... Еще раз, мои вам глубочайшие соболезнования...

- Довели, гады, - простонала мать. - В камере сорок человек сидело, воздух портило... Разве он к такому привык? А ему же, как-никак пятьдесят шестой год пошел, Петр Петрович... Да, умеют у нас угробить...

Сидельников получил свой гонорар и откланялся.

- А вообще-то, отец преступник или нет? - задал идиотский вопрос наивный Михаил, полагавший, что роскошная жизнь их семьи была предопределена откуда-то свыше.

- Все на свете относительно, сынок, - усмехнулась мать. - Сам знаешь, в каком лживом обществе живем... А отец... Он молодец, наш папочка... Его голыми руками не взять... Улетел он от них... Правда, и от нас тоже...

- А как теперь... все это? - обвел руками Михаил, придавая словам более широкий смысл. - С конфискацией ведь...

- Как? - тяжело вздохнула мать. - Квартиру эту отберут, дадут другую, дача оформлена на меня, одна машина на тоже на меня, другая на дядю Борю, посмотрим... Кое-что отдадим, а остальное... Потом узнаешь, - хитро усмехнулась она.

Практически, так все и получилось. Вместо четырехкомнатных апартаментов в элитном доме на Ленинградском проспекте осенью переехали в двухкомнатную хрущебу на Каширском шоссе. А дачу и машину дед, ветеран войны, столяр-краснодеревщик, сумел отстоять, доказать документально, что и то и другое куплено на его деньги, более того, дача построена его руками и руками его умельцев-друзей. "Волга" просто принадлежала отцовскому брату Борису Михайловичу, директору ресторана, но он сказал, что она в полном распоряжении Вероники Ивановны. А пока ей хватало и "девятки", тем более, что и водить машину оказалось некому...

... А ещё через месяц мать объявила сыну, что ему от наследства отца кое-что причитается.

- Вот тебе сынок, пятьдесят тысяч наличными, и "девятку" переоформим на тебя, когда подрастешь...

- Да? - насторожился Михаил, желая, чтобы все было поделено поровну. А сколько же у отца было всего?

Мать усмехнулась и многозначительно покрутила пальцем у виска.

- Мишенька, у нашего папочки ничего не было, никаких наличных денег, никаких сберкнижек, ничего вообще... Государственную квартиру отобрали, дали вот это, - она с презрением оглядела крохотные, с низкими потолками, комнатушки хрущебы, дача давно уже оформлена на меня, потому что её построил мой покойный отец Иван Васильевич, ветеран войны, столяр-краснодеревщик, построил своими руками и руками своих друзей... Он же презентовал мне "девятку", также оформленную на меня, и я дарю её тебе. "Волга" записана на дядю Борю, а деньги? Какие там могут быть деньги у скромного советского работника торговли, несправедливо арестованного и павшего жертвой произвола? Никаких денег... Вот пятьдесят тысяч завалялись, бери, владей... Трать, как хочешь, но желательно с умом. Больше капать не будет, сынок...

Михаил поглядел в пустые глаза матери и понял, что ничего он от неё больше не получит. Взял деньги и припрятал подальше...

... Примерно через полтора года у матери появился молодой любовник по имени Эдик. Черноволосый, с коротко подстриженными фатовскими усиками, неизвестной национальности и рода занятий, он появился неизвестно откуда. Поначалу он приходил редко, потом стал приходить часто, а потом переехал совсем. Перебрался к ним с большой спортивной сумкой на плече, целыми днями торчал дома, слушал музыку, играл на гитаре, курил дорогие сигареты и пил коньяк. По доверенности от дяди Бори гонял "Волгу".

Михаил поначалу терпел присутствие нахлебника молча, а потом, правда, в его отсутствие, задал матери прямой вопрос, что этот человек вообще здесь делает? Мать покраснела, глаза её заблестели злобным блеском, и она, вскочив с места, закричала истошным голосом, бегая по комнате:

- Мне только сорок два года, черт побери! - вопила она, хотя сын прекрасно знал, что ей пошел сорок четвертый год. - Я ещё не старая женщина! Мне что, прикажешь ложиться и помирать, дорогой сыночек? Рановато ты меня решил похоронить... Я хочу ещё пожить, я люблю Эдика, он любит меня, нам хорошо вместе... Ты уже взрослый, в мое опеке не нуждаешься... Так чего же ты лезешь в мою личную жизнь? У нас, как никак, две комнаты, только благодаря мне в однокомнатной не оказались, или вообще в коммуналке... Так что, всем места хватит... Дача есть, у тебя со временем будет своя машина, деньги, и все, между прочим, благодаря мне... Сколько мне трудов стоило все это сохранить, скольких людей пришлось подмазать, один этот проклятый Сидельников в такую копеечку обошелся... И тебе могла бы вообще ничего не дать...